Единственный человек стоял посреди двора — невысокий коренастый дворник-азиат. Он растерянно смотрел в сторону ворот, комкая в руке что-то ярко-синее, как курсистка платочек.
Телефон остался в сумке. Надеяться оставалось на себя. А еще на нож, освежитель воздуха, флакон с жидким мылом и ведерко с очень горячей водой, которые Гульшат расставила вокруг и постаралась отрепетировать, что и как делать с каждым. Надежда была не особенно мощной — вон как ловко гад Юрия Петровича вырубил, а Юрий Петрович крепкий мужчина. Но надо же поста…
И тут накрыло. Страшно, до судороги, до срыва ногтей и лопанья кожи захотелось зажмуриться и заорать, затопать и выдавить из себя, как гной, нагромождение последних дней, скомканную паутину комбинаций, отношений, диалогов, людей и ролей, бессонные ночи, словно прихватившие каждую мышцу оберточной бумагой, пульсирующую боль в проткнутой ноге и глухой ужас отлично продуманных, структурированных и постоянно караулящих рядом с бровью ответов на вопрос «А если попадусь?». Что будет с ним, с женой, с сыном, с жизнью, на которую давно плевать, но на которой висит слишком много дорогих обременений?
Замирбек с тоской осмотрел кучу ледышек, поднявшуюся выше пояса, хотел перекурить, но решил, что тогда совсем замерзнет. Дома зима холодная, но не лютая — а здесь какая-то серая и безжалостная, хоть плачь. Плакать было бесполезно. Замирбек подтащил к куче железный лист с загнутыми краями и принялся перекладывать на него ледышки. Перекидать было бы проще, но шумнее — Мартынюк развоняется.
— Так у меня сигналка есть, ежевечерне сдаю, — обрадовался Шестаков. — На нее как среагирует? Вырубит к черту?
«Ромео этот пусть подальше сидит — а то девка очнется, а рядом такое страшилище. Левачева, я тебе башку сверну». «Сверните, Раиля Сагировна. Артем красивый. Юля глаза открыла! Звоню вам!!!»)