От этого не пахло. Миленький был котеночек — мелкий, в серо-черную полоску, как поперечный бурундук, отчаянно пушистый и несчастный. И глаза довольно крупные — черные-пречерные. Он смотрел на Гульшат, как котяра из «Шрека», но вроде не придуриваясь, а всерьез.
— Это не значит, что ты ни в чем не виноват. Ты виноват, очень сильно. И сам лучше меня знаешь, в чем.
— А Шамайко-то почему копали? Основания были?
Возможно, это действительно все объясняло.
Руку он подавать не стал — да и Шестаков специально продолжал держать пальцы на загривке, хоть они и занемели, кажется.
Да ты-то откуда, хотел сказать Неушев. Что ты вообще знаешь про жизнь и про смерть, щенок, который шлялся где-то сто лет, заставляя людей стыдиться и страдать, а теперь, когда все решилось само собой без чьей-либо помощи, зато стыд и страдания стали невозможными, явился ясным солнышком и высокопарную чушь несет.