— Да нет, — репортер усмехнулся, — не в этом смысле. Просто он опубликовал в «Русском слове» обширную статью, в которой утверждает, что нам следует полностью изменить всю градостроительную политику в стране, что наши города должны приобрести русскую самобытность, что в городах должно быть больше скверов, парков и других зеленых насаждений, что они, вобрав в себя все последние достижения инженерии и архитектурной науки современности, должны обрести свое лицо и стать заметно отличимы от городов иных краев и стран. Ведь есть же такие выражения, как «типичный английский город» или там «типичный немецкий». И тем, кто побывал в таких городах, сразу становится ясно, о чем речь. А вот ежели сказать «типичный русский» — знающий человек чаще всего только губы кривить начнет. Потому как это означает непролазную грязь, лужи, разнобой в архитектуре и неухоженность.
Мне даже было немного неловко. Я-то все это понял лишь потому, что мне было с чем сравнивать, а ведь кто-то же должен был открыть новые приемы самостоятельно, действительно совершив прорыв, да что там прорыв — подвиг, изрядно подвигнув вперед киноискусство. И я этого кого-то сейчас попросту ограбил, отняв у него заслуженную славу первопроходца. А впрочем, бог с ним. Мне требовалось сделать наш, русский, синематограф лучшим в мире. И для этого я не собирался отказываться ни от одной возможности. Потому как знал, каким мощным инструментом должен стать этот еще находящийся в коротких штанишках вид искусства. Инструментом идеологии, инструментом завоевания превосходства, инструментом формирования ценностного аппарата. Несмотря на то что все развитые страны сейчас активно ковали «мечи», я не забывал, что в двадцатом столетии многие битвы развернутся отнюдь не на полях сражений. И что уничтожить любую, даже самую сильную и развитую державу можно, не только победив ее в войне. Обычную, «горячую», войну можно и не начинать. А вот в иной войне потери у державы будут совершенно реальные — и люди станут гибнуть, причем не меньше, чем в сражениях, и территории отторгаться, и промышленность будет разрушена похлеще, чем от ковровых бомбардировок.
Все началось с сорока тысяч десятин в Тамбовской области. Я сразу решил дать Миклашевскому и Овсинскому большую площадку для экспериментов. Пусть пробуют. Голода вследствие неудачных экспериментов я не боялся — урожайность в моей «вотчине» изначально была достаточно высока, а благодаря сразу же взятому курсу на жесткое, «через коленку», внедрение самой передовой агрономии в старых, устоявшихся хозяйствах-подворьях даже и слегка выросла. В результате, вкупе с тем, что площади распаханной земли постоянно продолжали расти, мои элеваторы, строительство которых у меня пусть и заметно, на порядки, снизило темпы, но никогда не останавливалось, наполнялись весьма быстро. Потому что и прирост пашни у меня был значительный, поскольку и старые подворья росли по площади, да и новых закладывалось тысяч по десять-двенадцать каждый год. Хотя уже не за счет новых переселенцев. Ну да здесь уже народу хватало. За пятнадцать лет, пока действовала переселенческая программа, сюда, в Северный Казахстан, успели переселиться около шести миллионов человек. Так что общая численность населения в моей «вотчине», то есть на землях севернее линии Свинцовая гора (в моем времени Джезказган) — Барнаул, с учетом местных жителей и народившихся уже здесь детей, сейчас составляла около одиннадцати миллионов человек, из которых приблизительно девять с половиной миллионов были русскими. (И поверьте мне, это было очень хорошее число. Во всем Казахстане покинутого мною времени насчитывалось всего миллионов шестнадцать!) А из этих девяти с половиной миллионов минимум восемь, а то и восемь с четвертью были крестьянами, которые с бо-ольшим энтузиазмом поддерживали устремления Всероссийского православного попечительского совета в области демографии. Делом, естественно. Средняя семья владельца подворья состояла из десяти-одиннадцати человек, как минимум семь из которых были детьми до пятнадцати лет. Доля же населения старше шестидесяти составляла не больше жалких трех процентов. И причиной тому была отнюдь не высокая смертность. Просто сюда, на новые земли, в никуда, в пустоту, устремились относительно молодые люди. Мало кому из переселенцев было за сорок, а основной массе — вообще меньше тридцати. И они еще не успели состариться. Но вот прибывшие с ними дети уже подросли и вошли в силу. Многие старшие сыновья, которые по всем традициям должны были унаследовать отцовское подворье, продолжали жить с отцами, даже будучи оженены, поэтому-то старые подворья и расширялись, постепенно прикупая земельку окрест. Больше рабочих рук на них стало! Недаром я в свое время приказал так нарезать подворья, чтобы между соседними было расстояние более километра. Причем в большинстве случаев оно было не меньше двух. То есть вокруг каждого подворья имелось еще от двухсот до тысячи десятин свободной земли. Развивайся — не хочу! Конечно, не все эти земли были пригодны для пашни, но насколько я помнил с тех времен, когда мы с солдатами ездили помогать колхозникам убирать их урожай (вернее, колхозники помогали нам убирать свой урожай), это было даже больше, чем площадь среднего колхоза в центральных областях России. Так что еще лет тридцать-сорок подворьям будет куда расти, а вот дальше пойдет жесткая конкуренция за землю. И дай бог. Конкуренция — это всегда хорошо…
Ну, насчет того, что в русском синематографе мало денег, я не возражал. Но как получить их больше? Собравшиеся, похоже, были настроены только на один способ — щедрое пожертвование. Они пришли сюда лишь для того, чтобы так или иначе очаровать, заболтать, убедить великого князя и единственного русского миллиардщика отслюнявить какую-нито сумму на создание фильмы-другой. А тут сначала заявление, что я не занимаюсь благотворительностью, затем обвинение их, творческих людей, считай элиты, в отсутствии самобытности! Да как он смеет?!
А главное — марши, марши, марши… Столько, сколько штабс-капитан Дажнев бегал, ходил, ползал и брел вброд тут, он не бегал, не ходил и не ползал за все время службы.