Ивашке, всё-таки, пришлось за волосы поднимать парня с колен — ноги не держат. Поклон получился нормально, а вот поцелуй… Он стоит, она сидит. Да ещё и как-то отклонилась. Вообщем, они снова завались на постель.
В разные времена и в разных местах сходилось так, что надобно мне было «поднять народ». Бывало и так, что и из народа иные рвались «подняться». Ну, самых-то буйных да резвых я прибирал. Кого — в землю, кого — себе в службу. Однако же, как бы прельстительно сиё не гляделось бы по делам моим и надобностям сиюминутным, как бы советники мои мне сиё не советовали, но удавалось мне удержаться. Ибо поднять народ, втянуть смердов в споры да свары вятших — есть дело худое и вредное. И народу худо, и вятшим. Не трогайте людей мирных для дел воинских, не гоните овец волков затаптывать. То ваша забота, ваше дело, чтобы мирные люди мирно жили. И несчастья воинские их не касались.
С точки зрения бога, хоть пернатого, хоть распятого — мелочи мелкие. Но ни в лесу, ни в болоте эти мелочи сами не растут.
– Слышь, Ванька, я смотрю, тебе эта сопливка по сердцу. Забирай. Дарю.
Тот же воинский, походно-строевой стереотип довлел Перуну и в отношении с жёнкой.
Но добило меня не это. В избе довольно жарко, и поэтому госпожа боярыня прикрылась одеялом не по шейку, не по плечи, а несколько ниже — под грудь. Каковые, хоть левая, хоть правая, хорошо просматриваются под тонким полотном сорочки. Включая явно поднявшиеся крупные коричневые соски, хорошо, насыщенно окрашенные ореолы, и собственно возвышения, прелестной полусферической формы нежно белого цвета. Загадочно просвечивающие и выразительно оттопыривающие полотно рубашоночки. И всё это дышит. Причём отнюдь не в режиме медленного сонного дыхания. А скорее наоборот — трепещет. Не то в ожидании, не то в предвкушении. Не то — в том и другом одновременно.