А ты, что, Ванька, думал — вот это вот: «дощатые полы — признак роскоши до 19 века», «тесовые крыши — свидетельство богатства» — это от глупости и ленивости предков? Это в лесной-то России? Не считай предков дурнями. Лес — есть, головы — есть, руки — на месте. Но гвоздей — нет.
– Ивашко, буди Ноготка и Сухана. Седлай коней. Нет, не седлай. И — не запрягай. Емец-жеребец! Как же это называется? Короче, как вирника сюда привезли — носилки между конями.
Это что, попадизм?! Или — аристократизм?! Когда сын, пуcть и внебрачный, пусть и самозваный, но самого Юрия Долгорукого, вместо того чтобы спать после славных трудовых подвигов, должен стаскивать с собственной рабыньки мелкого размера промокшую насквозь рубашонку, зубами развязывать узел на платочке и надраивать дрожащее тельце попавшим под руку мешком? До покраснения, а то ведь — простудится. А потом, отдав сопящей и постанывающей во сне сопливице большую часть одеяла, чувствовать упёртые в собственный бок ледяные пятки. Греть ноги рабыне теплом собственного тела — исключительно боярское занятие. Как сказала Домна: «Узнают — засмеют». Как-то ты, Ванёк, со своими общечеловеческими ценностями… «Только народ смешить»… Может, мне в скоморохи податься?
Но Пушкин это к музе пишет. А я — не муза, я — зараза. Вирусу всё равно — можно и «глупца оспаривать». Я стянул с головы шапку. Затем — бандану. Медленно провёл по голове ладонью.
Я, честно говоря, махая косой, представлял себе в роли «Наш репортёр на месте событий» — Любаву. И заранее грустил по поводу последствий. У той-то точно: ни глушилки, ни соображалки. Зря грустил — в лауреаты местного «Тэфи» устремился Звяга. Собирая бедного вирника к месту экстрасенсорного лечения, он поделился с остальной дворней подробностями. Включая «на камне — торчало, у торчалы — мочало». Кто именно был «торчалом», и что именно — «мочалом» было разъяснено с волнующими и душещипающими подробностями.