— Я-то? — майор усмехнулся, потеребил бороду. — Я много лет на осла смотрел, пока не понял, что это художник меня ослом выставляет, недаром ушастый брат навстречу моему взгляду бежит. Теперь смотрю на Христа, а ишаку улыбаюсь и говорю: «Не, приятель, не догонишь…»
— Госбезопасность! — потом, вспоминая эту сцену, Горислав Борисович чётко знал, что немедленно после этого слова майор представился, сказал не только звание, но и фамилию, но она в то же мгновение вылетела из памяти, не оставив никаких ассоциаций. Зато до галлюцинаций зримо запомнилось движение майорской руки, демонстрирующей раскрытую красную книжицу с двуглавым орлом на обложке. Сначала — резкое движение вперёд, словно удар в лицо; рука останавливается слишком близко от глаз, так что невозможно ни прочесть, что там написано, ни разглядеть фотографии. И тут же красная книжка начинает движение вниз, так что человек, пытающийся понять, что ему предъявляют, невольно склоняет голову перед представителем власти. Он уже раздавлен и никакого сопротивления оказать не может.
Фектя слушала, умиляясь сердцем. Славный мальчик Миколка… да и Никиту жизнь, кажется, уму научила, больше под пули не рвётся. А дома — Митрошка… Шуру жаль, конечно, зато малыш не в чужих людях, а при себе. По новой моде младенца надо каждый день купать. Глупость, конечно, от грязи ещё никто не умирал, зато сколько радости! Митрошка в корыте руками-ногами мутузит — брызги во все стороны! Как накупается, то его в простынку — и насухо вытирать. А он — мягкий, тёплый… А вчера Митрошка сказал: «Ба!» Шурка не верит, мол, рано ещё. Но Фектя знает, это он ей сказал.
— Лóпастов Сергей, — произнёс Серёжа, коротко дёрнув головой, словно белогвардейский киноофицер. Выдержал секундную паузу и добавил: — Я православный христианин и чистокровный русский.
Он оглядел разгромленную квартиру. В прихожей оставалась коляска, которую они всего неделя, как подарили Митрошке. Платон откинул в сторону выломанную дверь, двумя руками поднял коляску и вышел из помещения, которое ещё утром Шурка считала своим домом.