— Ты! Потаскуха, дочь ехидны! Как смеешь ты, отродье грязных барбаров, оскорблять моего сына Вичитру и возводить хулу на Грозного, который дал обет безбрачия перед людьми и богами?! Ему — ЕМУ!!! — разделить с тобой ложе?!
Иногда ты удивлялся собственной холодности: почему тебя не одолевают желания, обуревавшие большинство сверстников? Неужели сын Ганги и Шантану-Миротворца бесплоден подобно мулу, сыну жеребца и ослицы?! Сравнение выглядело кощунственным, ты гнал его прочь, но время от времени оно возвращалось. Именно в такие дни ты ложился спать позже обычного, стараясь измучить тело воинской наукой, и видел один и тот же сон: темница без выхода. Тюрьма смыкалась вокруг, грозя похоронить в себе, безнадежность любовницей висла на шее, ревнуя к жизни, и шептала слова страсти, называя тебя странным именем.
Я медленно приходил в себя. Гораздо медленнее, чем хотелось. Окружающее черта за чертой обретало резкость, предметы возникали из небытия, меркло, тускнело видение океана, струящегося в Безначалье…
— Не знаю, — пожала плечами девушка, не спеша, однако, снова браться за весло.
— Через полтора месяца, на Поле Куру, возле того ашрама, где ты проходил период брахмачарьи.
Когда-то я хотел разыскать того мерзавца, кто установил подобный канон, потратил кучу времени и сил — но все зря.