В коридоре послышались тяжёлые шаги, дверь отлетела, как бумажная и в кабинет президента вошел Прокудин.
— Все может быть. Отец, мать и брат Лобова угорели в доме восемнадцать лет назад, все разом, а единственный дядя утонул в проруби. Как хотите, а подозрительно…
— Про Морозова слыхал, — подобревшим голосом подытожил Патермуфий. — Заходите.
— Ты, шерстяной, поговорил бы с теми своими ребятами, кто жив остался — хотят они со мной знаться, или лучше убегут, — внушительно отвечал Алексей. — Сразу видать дурака… А чем дверь ломать, сбегай спервоначалу к Мячеву и скажи ему: Степан Горсткин об нас разговор имеет. Запомни — Степан Горсткин.
— Этот Свищёв, у него тут было столько власти — сам поковник Потулов с ним рука об руку… Мне никто бы не позволил… Я сперва пытался, но… Я… А где, извините, сам Лука Лукич теперь?
Еще можно отличить каторжника от, скажем, поселенца, по бубновому тузу и буквам «ск», нашитым на спину халата: «ссылно-каторжный» (сами арестанты расшифровывают это иначе: «сильно каторжный»). Тузы бывают разного цвета: красный — за убийство, желтый за воровство, и так далее.