Застарелый табачный дым настолько глубоко въелся в сероватые обои, что выветрить смрад не помогало даже распахнутое настежь окно, через которое в комнату вливался солнечный свет и шум машин. Приветливо шелестела листва.
Он стоял в дверях – небритый, лохматый - и очевидно не знал, что сказать; мятая рубашка, взъерошенные пятерней пряди и скрытая растерянность в глазах.
Ее кожа сладка и пахнет ванильным сахаром. Душа мурчит и ширится от счастья… все хорошо, все хорошо, все хорошо… Но где-то на задворках сознания темным пятном брезжит тревога.
- Ты бываешь поразительно настойчив, ты знаешь об этом?
Вот Неофар несется по ночному шоссе, взрезая тьму яркими лучами фар-прожекторов, кусты на обочинах слились в бурую полосу, и я снова визжу – на этот раз от радости, от восторга, от гулко бьющегося сердца.
Оглядевшись по сторонам, я зашагала вперед. Сосед, куривший у соседнего подъезда, проводил меня подозрительным взглядом.