— Да, — сказал я со сдержаным недовольством, — но я же не по своему делу приехал.
— Классик Никитич, вы все еще сидите! Там вас люди ждут, а вы здесь газету читаете. — Я ужасно смутился.
— Ну что вы! Что с вами! Ну зачем же плакать? Ну успокойтесь же! Не надо плакать. Не надо, миленький, дорогой, Клашенька…
Я говорил долго, возвышенно и красиво. Я произносил пушкинские слова, вовсе не думая, что я их украл. Мне казалось, что они только что родились в моем уме или Сердце. И я сам искренне верил тому, что я говорил.
— А вы не догадываетесь почему? — спросил, улыбаясь, Смерчев.
— Как это, чтоб затянулись? Он мне как раз и нужен именно с этими ранами. Надо, чтобы все видели, как он страдал и что выдержал. И вообще я не понимаю, как ты можешь ко мне обращаться с подобными просьбами. Тебя разве в прошлом не отучили от абстрактного гуманизма?