Плетнев ненавидел идиллии. Ему казалось, что любая идиллия – вранье.
У той горели щеки, и вид был воинственный.
– Не, Леха, видел я этих эмигрантов и ничего хорошего не увидел! Тоска зеленая и грусть печальная. Мне здесь дышать интересней. А там я от ожирения через три года окочурюсь. И от скуки еще.
– Чего ты лопочешь, Леш, не слыхать мне!..
– Очень, очень приятно. Я Нателла Георгиевна! А это моя дочка Нелечка!
Тот, словно понимая, как он нужен сейчас Плетневу, на секунду приостановился, собираясь с силами, а потом ударил еще мощнее. Под ногами уже не было травы, только вода, и вообще в мире больше не осталось ничего, только отвесные, первобытные потоки воды, реки, водопады, и в водостоках ревело, и громыхало по крыше, и молния сверкала, и гром раскатывался в черном небе, и Плетнев скакал по лужайке!..