Прежде всего Мартин переоделся, надев чистое белье, специально приберегаемое для такого случая. Затем последовали высокие сапоги, далее — штаны, объединенные с фартуком. Длинная куртка, похожая на укороченный плащ с широким клапаном и очень высоким воротником на дополнительной завязке. Кожа Мартина уже зудела и чесалась по всему телу, не столько от реального неудобства, сколько от его ожидания. Острый ядовитый запах пропитки щекотал ноздри, от него першило в горле.
— Я б тебе сказал, что ты дурак, — подытожил Густ, — но…
Она обмакнула в чернила стальное перо и задумалась. Как это обычно бывает, простые и понятные мысли, оказавшись перед перспективой перенесения на бумагу, понеслись вскачь, путаясь и сбиваясь. О чем написать любимому человеку, который, быть может, именно в этот момент сражается с врагами рода человеческого — безбожными, жестокими тевтонами? Какие слова превратят невзрачный лист с типографской маркой в окошко домой — мирное, уютное? Способное хоть в малости отвлечь от суровых военных будней?
Единственное, что сегодня радовало Хеймана (и одновременно немного пугало), — поведение Кальтнера. После ночного барахтанья в луже юноша словно переломился. Разумеется, у него не прибавилось ни ловкости, ни сноровки, но из взгляда исчезло выражение экзистенциального ужаса. Теперь в глазах Эмилиана отчетливо просвечивала полубезумная и отчаянная решимость. Знать бы еще, на что решился мальчишка, который так и не успел отмыться от грязи (впрочем, как и его командир). То ли героически сложить голову, то ли застрелиться, то ли организовать самострел. Впрочем, последнее от второго не слишком отличалось, на волне эпидемии «быстрых отпусков» трибуналы лютовали без всякого снисхождения.
— В общем, печально, хотя и не смертельно, — заключил Джордж Натан. — Но все равно обидно. Почти оскорбительно.
— Бог войны, — повторил Мартин громче. — Так называл артиллерию Наполеон. Кажется…