— Ваша революционная солдатня три года тому назад ограбила мою жену и меня. Чужого я не прошу, но мое личное отдайте! Клинки горские, в серебре с драгоценными камнями уволокли, собаки! У жены драгоценности отобрали, беременную избив! Мой фамильный перстень с рубином! А это все немалых денег стоит!
— Да, Григорий Михайлович! «Бесстрашный» только подошел туда из Иркутска, а «Беспощадный» из Верхнеудинска.
— Этому клинку нет нужды в драгоценной оправе. — Мойзес осторожно прикоснулся к ножнам, отложенным Бокием на стол. — Потому что он и есть самая большая ценность, по сравнению с которой вся Оружейная палата, откуда и взята большая часть оружия, — котомка нищего. Ему полторы тысячи лет, а раньше его называли «мечом веры». Или «пророка» — мои эксперты чуть ли врукопашную сошлись, не в силах дать сабле имя. Один знаток и коллекционер, из горцев, нефтепромышленником был, даже три «захоронки» назвал, лишь бы дали в руках подержать. Плакал от счастья, хотя мы у него на несколько миллионов золотом конфисковали…
— Мы должны сделать все, чтобы «свои» его затравили, заклевали, затоптали. Тем самым нейтрализуем. Сейчас он нам враг — лютый, непримиримый. Но что будет завтра? Особенно когда мы в Германию ворвемся и мировая революция начнется…
Обессиленный и опустошенный, Константин рухнул задом на загаженную землю рядом с трупом и попытался сплюнуть. Но не смог — во рту пересохло, язык рашпилем тер гортань.
— Ты поразительно догадлив, дорогой охотник за табуретками!