Самого Хитча видно не было, то ли в танке сидел, то ли еще где.
Я поднял фризер и выстрелил. Огонь погас, дым замер и осыпался на асфальт сажевыми хлопьями. А через секунду манекены принялись трескаться, раскалываться, ломаться, с сухим костяным звуком, через минуту улица была пуста и покрыта чернотой.
Лагерь был готов. Да и какой там лагерь, вещей у меня всего ничего. Рюкзак. И все.
Мать. Она всегда будила меня так. Брала за плечо и хорошенько встряхивала. Так что когда я просыпался окончательно, я частенько ощущал во рту вкус крови от прикушенного языка. Это у нее от прежних времен — привычка подниматься за десять секунд. Она тоже минитмен. И привычка будить так же, чтобы все вскакивали и немедленно неслись куда-нибудь, задраивать прорывы в системах охлаждения, латать метеоритные пробоины, тушить пожары в гидропонных садках, замораживать дренажные системы. Мать выросла еще до введения в строй Большого Щита, и подобные приключения во время ее молодости случались достаточно регулярно, постоянно требовалось что-то спасать и кого-то выручать. Твердь над головой была тогда не совсем еще твердью, и жить было тяжело.
— Зачем тебе котенок? — оторопело спросил я.
Волк. Показался Волк. Как только я увидел его, так сразу понял, что все кончено. Он катился. Полз. У Волка не было передней правой лапы, а другая лапа была сломана и вывернута. Волк не выживет. Если бы они были только сломаны… Я бы смог его выходить. Волк уже ломал лапу, мы тогда выжили, с трудом, но мы выжили. Сейчас нет, все, кончено…