— Бросьте, а Чайковский… — не отставал писатель.
Тут я остановился и осмотрелся, будто в самом деле искал, кого спросить. В сквере поутру оказалось до фига народу. Перед клумбой две впавшие в детство бабульки одышливо играли в резиночку. На одной скамейке кто-то храпел. За другой скамейкой кто-то демонстративно прятался, вытарчивая головой в лыжной шапочке — онанист, вуайер, а может, геронтофил. По аллейке прогуливались юная девушка с вальяжным догом (интересно, кто он ей?), две однополые парочки в обнимку и одна разнополая за ручку, немолодой мужчина в черном плаще, черной шляпе, черных очках и черных туфельках на шпильках. Прямо на клумбе сидел очень толстый юноша с пакетом фаст-фуда на коленях и самозабвенно жрал.
Они и не надеялись его поймать, поняла она вдруг, он все время опережает их на несколько шагов… Они с самого начала ехали только за мной…
Карл ответил: «Нет, обычный парень, ничего особенного».
— А с тобой давай поступим так: я сейчас позвоню другу, попрошу, чтобы он тебя отвез домой, и мы забываем весь этот разговор и то, что ты вообще тут была. Ты никому никогда об этом не рассказываешь, а я не обращаюсь в Демконтроль и не задаю вопрос, откуда ты узнала адрес усыновителей. Но если я еще раз увижу тебя тут или узнаю, что ты каким-то образом добиваешься возврата ребенка, — тут же набираю их номер и рассказываю все. После этого тебя, конечно, посадят, а нам придется переехать, зато Максим будет в безопасности. Я не позволю, чтобы какая-то истеричка портила ему жизнь.
Взгляды воспитательницы и детей обратились на нее с одинаковым выражением осуждения и брезгливой снисходительности.