Теперь он прыгнул слишком высоко. Его организм, описав параболу, на большой скорости опустился вниз, на коня и остался на нем, словно прилипнув от удара. Несколько секунд Вронский недвижно сидел на снаряде перед замершими зрителями, после чего мягко осел и вновь притянулся к планете.
– Все, Ваня, свободен. Свою долю получишь, когда вернемся.
– Выглядит он действительно странно. А отрекомендовался, я думаю, потому что спросонья не разобрал, кто мы. И отрекомендовался, как если бы мы были из полиции или жандармерии. Думаю, он здесь скрывается.
…Тело Анны мерно колыхалось в сосуде с жидкостью, а ее мозг тем временем размышлял о том, почему на свете есть глобальная справедливость, и отчего в мире существуют несчастье и горе. Несчастьем и горем соплеменники Анны называли сильные отрицательные эмоции, которые провоцировались внешними раздражителями. Раздражители были разного рода. Если самка теряла детеныша, это считалось несчастьем. Если особь теряла родителей, это тоже считалось несчастьем, но в данном случае была градация – если родителей теряла взрослая особь, это считалось маленьким несчастьем, а если родителей терял детеныш, это считалось большим несчастьем. Мозг Анны думал о том, что с ней было бы, если бы она потеряла брачного самца или детеныша. Первую потерю мозг оценил, как слабый раздражитель, а вторую, как очень сильный, зашкаливающий и разрушительный, потому что приспособительный эволюционный механизм, связывающий самку с детенышем, был чрезвычайно силен, он больно привязывал самку к ее помету, буквально принуждая ее неусыпно заботиться о потомстве, чтобы резко повысить выживаемость вида.
– Ну, не до такой степени, конечно. Уголь будет кидать второй помощник машиниста, а я поеду первым. Нужно только хорошенько заплатить товарищам.
– Помилуй, Рахметов, это же бред сивой кобылы!