– Извольте знакомиться. Фим Фимыч или Ефим Ефимыч. Загоруйко.
Георгий Георгиевич стоял у входа в собственный кабинет и медленно застегивал пуговицы пиджака.
– Там! – хором закричали Шакильский и Дир, но Дорожкин уже летел в пропасть. Он прыгнул.
На противоположном конце стола снова поднялся Адольфыч и продолжил славословить Валерию Перову. Снова загремели бокалы. В ушах продолжал пульсировать Двадцать первый концерт Моцарта. Дорожкин поморщился. Тому, что он видел перед собой, больше подошел бы какой-нибудь блатной шансон. Хотя именно эта музыка подчеркивала ужас, царивший вокруг. Как подчеркивал бы изящный накрахмаленный батистовый воротничок выползающую из него жилистую неопрятную шею какого-нибудь чудовища.
– Это звуковая дорожка моей жизни, – отозвался Ромашкин, закрывая серую папку. – Саундтрек фактически. Причем, что важно, – поникли лютики, а ромашки спрятались. Уцелели то есть. Ты чего притащил?
– И не дай бог, разберется, – продолжил размышления Ромашкина Дорожкин. – Едва понятное станет понятным, институт надо немедленно закрывать.