– Да сыты, чего уж там, – потянулся, раскинув ручки, Фим Фимыч. – Удружила, Марфа Зосимовна. Впрочем, как всегда.
– Нет, – мотнул головой Дорожкин. – Не изображаю. И не страдаю. Из-за тебя не страдаю. Будешь смеяться, но ты мне кажешься родным человеком. Но не так, как было. Как сестра.
– Это не они горят, – ответил священник, – а клетки их, в которых томятся их души. Но ты ведь не мертвяк, парень? Чем сплавил крестики?
– Тут многие отправляют деньги домой, не только вы. В Кузьминске неплохие зарплаты. Вот, забежала на минутку вещи соседки забрать, а здесь непорядок. Ну и как тут уйдешь? Я раньше иногда приходила помогать тете Марусе, разбираюсь немного. Не знаю, может, и завтра еще прийти? Тети Маруси больше нет. Завтра похороны. Когда человек уходит, после него все должно быть… прибрано. Знаете, не хочу на похороны идти, но придется. Тетя Маруся была хорошая. Да какая бы ни была. Вы будете деньги отправлять? Я видела ваши квитанции. Ваша мама жива? Везет вам. Вы простите меня, это я от горя такая болтушка…
– Да не, – махнул рукой карлик, возвращая на место окуляр, – даже и не пытался. Сырость не люблю. Овинным вот хотел стать, да и то не вышло.
Дорожкин с дрожью вспомнил черный треугольник на спине секретарши Адольфыча и подумал, что заказывать Мещерскому надо было не сборник латинских выражений, а каталог нечисти. Ужаснулся сам себе, что говорит так, думая о Машке, развернулся и быстрым шагом пошел вниз по улице Октябрьской революции. Если уж собрался молиться, так надо было бы и свечи купить церковные или святой водой разжиться, конечно, если церковь у кладбища, по которому бродят мертвяки, не шутейная, а всамделишная.