Издалека доносились крики. Кто-то причитал, подвывая — уныло, безнадежно. Не понять: за углом, на соседней улице, за рыночной площадью. Мироздание дало трещину. Расстояния лгали, звуки глохли в двух шагах — или долетали с края света. Жара и холод накатывали плотными слоями, гарь мешалась с ароматами мирта и критских благовоний.
— Зачем им? Дядя и так отдает Пелопидам город!
— В меня стреляли, — сказал он вслух. — Вчера.
Пел он, или бормотал, или вовсе молчал, беззвучно шевеля запекшимися губами — не все ли равно, если дедова песня придала сил? Цепляясь за горячие, за колючие руки маквиса, Амфитрион взял правее. Там, помнилось ему, был шанс выбраться на тропу, ведущую к калитке. Дед однажды проехал здесь на колеснице, и внука взял с собой, хотя мама ругалась; Амфитрион был маленький, едва выше перил, а тропа спиралью опоясывала холм, выводя к Хавосскому ущелью…
— Пока с нами отец — нет сомнений. С отцом мы даже устоим на низменностях. Но отец не вечен, — хмурясь, Комето повторила слова, которые Птерелай сказал дочери вчера, на закате. — Крыло Народа должен думать наперед, заботясь о потомках. О тебе, болван. О здоровяке Тиранне. О Херсидаманте, который вечно лезет в огонь. О малыше Эвере. Об остальных.