— Лубок на ногу наложили. Лекари от него не отходят. Уверяют: поправится. Но ходить еще долго не сможет. Думаю, это не страшно. Басилей и раньше был не из ходячих…
— Я пойду домой. Мне надо собраться в дорогу.
От травы повалил пар. Вечерняя роса на закате густо пропитала жухлый, буро-зеленый ковер. Теперь она становилась белесыми, как рыбье брюхо, прядями тумана. Пар съел у людей щиколотки, колени; добрался до сокровенного, прильнул опытной любовницей. Дымка обжигала и леденила. Мироздание пошло вразнос, солнце плясало в ночном небе, и холод с жарой уживались друг с другом, объединившись в войне против мира смертных. Каменные скамьи пошли трещинами. Часть из них развалилась, доставшись жадной могиле тумана. В свете противоестественного дня не все люди заметили, что город горит. Горел и акрополь — скала увенчалась пламенной короной, где всякий зубец был знаменитой микенской львицей, ярящейся над добычей.
— Хочу увидеть, что там за парочка. Чем дышат…
«Айнос ниже Олимпа, — сказал Птерелай, уже на пороге царства теней. Амфитриону пришлось встать на колени и ткнуться ухом в губы умирающего. Иначе он не разобрал бы ни слова. — Небо выше Олимпа. Судьба над всеми нами… Я хорошо дрался?» Казалось, спрашивает не прославленный воин, а мальчишка, впервые взявший в руки копье. «Ты едва не убил меня, — с чистым сердцем ответил Амфитрион. — Судьба над нами, вот и все.» Он не кривил душой. Тот удар, поверх щита; и позже, когда меч вспорол кожу на ребрах. «Давно так не дрался…» Губы Птерелая дрогнули. Пожалуй, это была улыбка. Да, точно, улыбка. Ее уродовали красные, глянцевитые пузыри, вздувшиеся в углах рта. «Очень давно. С ранней юности. В моих волосах тогда еще не блестело золото…» Серебро, подумал сын Алкея. Он умирает и заговаривается. Конечно же, серебро. Хотя, презирая годы, черный, как воронье крыло, Птерелай даже не начал седеть.
Смотрит Амфитрион на верного Тритона, как на говорящую скалу. То слова из тирренца не вытащишь, то прямо оратор с площади.