В бессильной тоске, готов завыть, как волк на луну, Амфитрион запрокидывает голову — и видит тропу, уходящую вверх. По тропе бежит отец, унося на плече сына. Бежит, как идет волна: возносясь над берегом, обдавая утес пеной крика. Над лопаткой стонущего Эвера — красный лист липы. Взлетев на край обрыва, Птерелай не задерживается ни на миг — с разгону рушится в сине-зеленые объятья пролива.
«Радуйся, Кефал, сын Деионея!» — хотел воскликнуть Амфитрион. Язык закостенел, слова умерли до рождения. Похоже, радость и Кефал ходили разными дорогами. Тогда он просто шагнул вперед и обнял друга. Отстранился, ухватил табурет, скучавший под сенью портика; присел рядом. Прошлое двадцатилетней давности, разбуженное словами Кефала, держало за глотку, не желая отпускать.
Девочка переплела пальцы — так она показывала, что Птерелай с сыновьями.
— Знаешь, отец… Поеду-ка я в Микены с дядей.
Пятилетним мальчишкой излазив окрестности Микен вдоль и поперек, Амфитрион еще тогда обнаружил самый короткий путь к акрополю. Не к Львиным, и не к Северным воротам, где вечно все перегораживали телеги и колесницы, стада и отары, бранящаяся стража и угрюмые просители — о нет, такие дороги не для сорванцов-торопыг! Малолетний герой облюбовал калитку у северо-восточного края цитадели, там, где позже ванакт Электрион — мир твоей тени, дядя! — пристроил участок с водохранилищем. На стенах здесь имелись две крытые галереи. День и ночь на галереях дежурили часовые, но пост считался «бездельным». Отряду врагов следовало бы сперва сойти с ума, а уж потом решиться на штурм крутого, каменистого склона. Сюда и добраться-то было можно лишь в одиночку, по руслу высохшей речушки, сбив ноги об острые камни и вдребезги изорвавшись о колючки маквиса. Кусты за эти годы окрепли, отрастили не шипы — клыки, острые и крючковатые. Амфитрион карабкался вверх, кляня все на свете — перейти на бег сумел бы лишь бог, или, в крайнем случае, дедушка Персей.
От белозубой улыбки Электриона в зале посветлело.