– Известно как, – правый кулак хочет ткнуть богатыря под ребро, но безжалостно заткнут за спину, – случается-то всякое. Особенно после боя и похода. Потому я решила на всякий случай напомнить: зашалишься – женю. И не посмотрю, что ты дворянин, а она дочь лавочника. Все ясно?
Не тем, кто наконец показал пятки, и не тому, ради кого изображали перед стражей грозную силу. Хотя бы потому, что не смогли ни запугать, ни победить в стычке. Десятеро – двоих! Значит, цена им меньше, чем камням пропитанной конской мочой и человеческой кровью мостовой. По крайней мере, в глазах черной тени, которой не удалось мелькнуть мимо разгоряченного боем алькальда.
У двоих начинается разговор ни о чем, удовольствие, которое старший себе позволяет, как последнее желание перед казнью. Младшему попросту интересно. Чтобы не ерзать от нетерпения, занял руки – крошит хлеб в вино. Старший откинулся на спинку стула, разбросал ноги поудобней. Смакует разговор, как выдержанное амонтильядо. Мелькают слова.
Очень. И своеобразно. Как и необходимость есть рыбу руками и зубами, без ножа и вилки. А перчатки, разумеется, за поясом.
– Можно-можно, хотя бояться вам нечего. Иные женщины, что штаны носили, канонизированы. Требовать от девушки жертвовать скромностью ради строки Ветхого Завета есть жидовствование, что тянет отнюдь не на десять розог. Так и напишу – если не пожалеете четыре реала за гербовую бумагу да столько же за труды. Забрать можно завтра пополудни, перед сиестой, сейчас, видите, подписать некому.