– Они уходят. Пусть спокойно заберут раненых.
О ней Берта знает два месяца: толстый кофр с бумагами стоит под отцовским столом. Она помнит, как баюкала на руках первый снаряд, пачкающийся маслом и свинцом, – куда тяжелее ребенка. Толстая свинцовая оболочка, а не медный поясок: вот решение господина Круппа. А как изменился голос опытного орудия! Стал по-немецки отрывист и куда как басовит. А потом был грохот. Брат Дэниэл, с хохотом показывающий дыру в шляпе: это был тридцатый выстрел, и он позволил себе выглянуть из окопа, в котором прятался расчет. Брат показывал осколок ствола, изнутри покрытый серым налетом, словно пушку карандашом исчиркали.
– Продолжаем как обычно… Ничего не изменилось, джентльмены.
Это можно было стерпеть, это было дикое, необузданное, широкое, чему место в степях за Уралом. Понятное в полуварваре, а главное – неиспорченное. Но вот товарищ вернулся… и лицо у него было уже не волчье – собачье. Принес! Не поноску, не утку – сотню винтовок, ящики с патронами и полдюжины душ польских к престолу Матери Божией. На юркой скорлупке были не контрабандисты, патриоты. Отстреливались до конца. Ни один не сдался…
Потом Джимс будет говорить, что массе Дэну и массе Раймуну пора становиться капитанами или хоть коммандерами – не только по должности, но и по званию. А то младшая сестренка догнала. Того и гляди обойдет. Непорядок!
После полудня опустившаяся на поле боя тишина взорвалась канонадой, грохот заполнил все пространство вокруг, и даже в милях от полей Геттисберга собеседникам приходилось склоняться друг к другу, чтобы расслышать голоса в реве сотен орудий. Наступившая через два часа тишина показалась глухотой. Сквозь которую громом небесным прозвучала команда на построение – в линию.