Вот теперь с механика сползли и придурочное раболепие, и язвительность. Осталась злоба.
– Мистер Алексеев, а вы, оказывается, не способны чувствовать музыку!
Протягивает руку. Не для пожатия, не для поцелуя, серединка на половинку. Что хочешь, то и делай. Ну, что сделает южный джентльмен?
За спиной – ропот. Конкурент молчит, командир ополчения тоже, но у солдата-американца всегда имеется мнение. И на сей раз оно таково: какая-то девица, которая не может удержать револьвер и в обморок валится по два раза на день, пытается отобрать медь у неплохого парня, который всего лишь хочет наделать хороших, памятных еще по мексиканской войне орудий. А ей нужно непонятно что. Конечно, если им показать правое ухо, точнее, половину… только вот тогда ее прогонят в тыл. Или, еще верней, погрузят на посудину Нормана и отправят в Чарлстон.
Алексеев встал. Прошелся по салону – чужому, раз приказ предъявлен. Взял со стола сигару – конечно, кубинскую, еще с первого, неброневого, похода, начал крутить в пальцах. Приходилось говорить самому то, за что другого бы возненавидел. Бирилев теперь долго будет ему неприятен – да война не женитьба, приязнь тут без надобности.
Делает шаг в сторону. А Берта только и может, что стоять на месте. Почему она не слышит выкриков газетчика? А он – лезет в карман за жестяной мелочью, читает выпуск-молнию. Даже обидно! Говорил, любит! А теперь вперился в строки… Скомкал в руке. Обернулся. Обломок трость держит как дубинку, словно вот-вот ударит – не ее.