— Она вообще умница, — рассеянно ответила Маша, думая о том, что заставило собаку лечь на пол. Антуанетта предпочитала кресло и диван. — Кстати, интересно…
Кухня оказалась не намного лучше комнат. Черная раковина, остатки соды в скомканной коробке, заплесневелая корка хлеба и окурок на подоконнике. «Убожество какое. Просто убожество».
Катя искоса взглянула на собеседницу и снова рассмеялась. Лицо у той было непроницаемо серьезным, но по ямочкам на щеках, по интонации, по тому, как она глядела на собачонку, становилось понятным, что песика в их доме не обижают, даже если посмеиваются над ним.
Николай некоторое время сидел неподвижно, свыкаясь с мыслью, так легко пришедшей к нему, затем усмехнулся и встал.
— Это ты все съешь, а не мама. И не ляпай вареньем на скатерть, Костя!
А затем на сороковой день Левушин, напившись, рассказал ей обо всем — и о том, что говорил ему Колька перед смертью, и о том, как сбылось его собственное желание… Фаина вспомнила поведение мужа, вспомнила, как он вырезал русалку, словно одержимый, и женское чутье подсказало ей, отчего покончил с собой Николай. «Несбыточное загадал, — нашептывало чутье, — невозможное. Оттого и умер. В нем всегда странное было, в Кольке-то, только не видел этого никто».