Кидаюсь к несчастной сеточной двери. Изнутри она открывается легко — только толкнуть, но не успеваю — дядя хватает меня за ногу и втягивает обратно.
Если продолжать поддерживать в нём жизнь — это ошибка, то я беру ответственность на себя. Признаю — мною движет эгоизм. Я не хочу терять самого странного и, наверно, самого близкого своего друга. Можете обвинять меня за то, что я принуждаю его к этой нежизни. Готов жить с этой виной, потому что я не из тех, кто легко сдаётся. То, что сидит во мне — не позволяет.
От постигшего моё сердце удара могла бы содрогнуться планета. Я словно в огне. Я словно в лихорадке. А команда всё ещё празднует победу. Мы выиграли, вышли в финал… Почему же я не радуюсь?
Коди сидит на скамейке во дворе Детского дома Рузвельта, смотрит на детишек, лазающих по искусно устроенным «джангл джим», и на его лице написано отвращение.
Вот теперь я уже не могу закрывать глаза на то, здесь речь не только о покое, который обычно все находят в уютных и безопасных стенах родного дома.
В ту ночь я растягиваюсь на постели с чувством, что вот-вот лопну. Я съел за обедом столько, что хватило бы накормить весь Индокитай. Мозг мой тоже раздулся, обленился, и заставить его осмыслить события этого дня оказалось трудновато.