Цитата #239 из книги «Благоволительницы»

Спал я мало, и рано утром возвратился на Бендлерштрассе. Небо расчистилось, повсюду кружили штурмовики. На следующий день погода выдалась еще лучше, среди руин зацвели сады. С Томасом я не виделся, он впутался в конфликт между Кальтенбруннером и Вольфом. Подробностей я не знаю, но вроде бы Вольф приехал из Италии, чтобы обсудить возможные пути капитуляции, Кальтенбруннер рассвирепел и хотел его арестовать или повесить, — как обычно, все кончилось вмешательством фюрера, который отослал Вольфа обратно. Когда я наконец встретился с Томасом, в день падения Зееловских высот, он был в бешенстве, ругал Кальтенбруннера, его глупость и ограниченность. Я тоже совершенно не понимал игры Кальтенбруннера: зачем ему нужно выступать против рейхсфюрера, интриговать с Борманом, маневрировать, чтобы стать новым фаворитом фюрера. Кальтенбруннер же не идиот и должен знать лучше, чем кто-либо, что партия сыграна. И вместо того чтобы вовремя сориентироваться, он тратил силы на бесплодные, пустые склоки, неубедительную демонстрацию выдержки и волевой решимости, но никогда, что было очевидным для всех, кто его знал, не осмелился бы на соответствующие действия. И Кальтенбруннер далеко не единственный, кто утратил чувство меры. В Берлине повсюду формировались Sperrkomandos, заградительные отряды, состоявшие из служащих СД, полицейских, фельджандармов и членов разных партийных организаций, которые вершили, мягко говоря, безосновательный суд над более благоразумными, чем они, людьми, просто стремившимися выжить. А иногда и над теми, кто не имел никакого отношения к происходящему, но, на свое несчастье, очутился в неподходящее время в неподходящем месте. Фанатики из «Лейбштандарта» вытаскивали раненых солдат из подвалов и казнили. Куда ни глянь: фонари, деревья, мосты, пути наземного метро, любые места, где можно повесить человека, украшали изнуренные фронтовики вермахта, недавно призванные штатские, шестнадцатилетние мальчишки с фиолетовыми лицами и всегда с неизменной табличкой: «Я ЗДЕСЬ, ПОТОМУ ЧТО БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ ПОКИНУЛ СВОЙ ПОСТ». Берлинцы покорились судьбе: «Лучше верить в победу, чем быть повешенным». Даже у меня возникли проблемы с этими извергами: поскольку я много ездил по городу, у меня постоянно проверяли документы, и я уже подумывал взять вооруженную охрану. И одновременно я испытывал жалость к людям, опьяненным злобой и горечью, изглоданным бессильной ненавистью, которую они не могли направить на врага и потому обращали на своих. Бешеные волки, пожирающие друг друга. Как-то утром на службу не явился оберштурмфюрер гестапо Герсбах, и, хотя никакой работы у него не было, его отсутствие заметили. Полицейские нашли Герсбаха, мертвецки пьяного, дома. Мюллер выждал, пока тот протрезвеет, и выстрелил ему в затылок перед офицерами, собравшимися во дворе здания. После этого труп Герсбаха кинули на асфальт, и юный новобранец СС, почти в истерике, выпустил весь магазин автомата в тело бедняги.

Просмотров: 6

Я поехал без Ивана: в котле он был мне не нужен, к тому же места в машинах были строго ограничены. На одной машине я добрался до Гумрака, другая доставила меня в «Питомник», где я несколько часов прождал попутки на Ракотина. Снег прекратился, но небо было серым, как разбавленное молоко, самолеты из Сальска прибывали нерегулярно. Беспорядок царил невообразимый, раненые кидались к каждому приземлившемуся самолету, падали, давили друг друга, фельджандармы стреляли в воздух, пытаясь оттеснить отчаявшихся людей. Я перекинулся парой фраз с курившим чуть поодаль пилотом «Хейнкеля-111», он был мертвенно бледен и, в смятении наблюдая за происходящим, шептал: «Немыслимо, немыслимо…» «Вы знаете, — обратился он ко мне, прежде чем уйти, — по вечерам, возвратившись в Сальск живым, я плачу, как ребенок». От такого простого признания у меня закружилась голова, отвернувшись от пилота и обезумевшей толпы, я разрыдался, на морозе слезы застывали на щеках, я оплакивал детство, то время, когда снег вызывал бесконечную радость, когда город был пространством, приспособленным для жизни, а лес еще не превратился в место, удобное для расстрела людей. За моей спиной, словно одержимые или бешеные собаки, завывали раненые, их вопли почти заглушали гул моторов. «Хейнкель», в отличие от следовавшего за ним «юнкерса», взлетел беспрепятственно. Бомбардировка возобновилась, а «юнкерс» — то ли его бак халтурно заправили горючим, то ли один из двигателей не завелся из-за холода — через несколько секунд, после того, как шасси оторвались от полосы, не успев набрать скорость, завалился на бок. Пилот попытался выровнять его, но крен оказался слишком большим, «юнкерс» упал на крыло и взорвался в сотне метров от полосы, на мгновение озарив степь гигантским огненным шаром. Из бункера, где я укрылся от бомбардировки, мне все было видно как на ладони, и снова я чуть на расплакался. Наконец меня позвали к машине, но это произошло уже после того, как артиллерийский снаряд попал в разбитую на аэродроме палатку с ранеными, разметав во все стороны куски человеческой плоти и оторванные конечности. Поскольку я оказался поблизости, мне пришлось помогать в разборе окровавленных обломков и вытаскивать оставшихся в живых. В какой-то момент я поймал себя на том, что внимательно изучаю размотанные на алом снегу кишки молодого солдата со вспоротым животом, стараясь прочесть знаки прошлого и будущего, и подумал, что все это начинает смахивать на жуткую черную трагикомедию. В тщетных попытках успокоиться я курил сигарету за сигаретой, невзирая на то, что запас их был весьма ограниченным, и каждые пятнадцать минут бегал в туалет. Мы тронулись, но уже через десять минут я попросил остановить машину и ринулся за сугроб. Путаясь в шубе, я испачкал подол, принялся очищать его снегом, но лишь отморозил пальцы. Я вернулся в машину, прижался к дверце и закрыл глаза, мечтая хоть ненадолго забыться. Я тасовал воспоминания, как карты старой потертой колоды, тщетно пытаясь вытянуть одну, которая хоть на миг воскресила бы в моем воображении образы прошлого — увы, они улетучивались, растворялись или оставались мертвыми. Даже сестра, последнее мое прибежище, сейчас виделась мне деревянной куклой. Если бы не сидящие рядом офицеры, я бы расплакался.

Просмотров: 5

Никогда я не слышал такой едкой критики положения дел в современной Германии. Олендорф — кстати, он был немногим старше меня — пришел к подобным выводам после долгих размышлений и глубокого, скрупулезного анализа ситуации. Впрочем, как я узнал позднее, в 1934 году, во время обучения в университете в Киле, из-за язвительных выпадов по поводу продажности национал-социализма, его арестовывали и допрашивали в гестапо; скорее всего, именно это испытание побудило Олендорфа вступить в службу безопасности. Он вкладывал высокий смысл в то, чем занимался, и считал свою работу необходимой для претворения идей национал-социализма в жизнь. После конференции он предложил мне сотрудничество, но я имел несчастье сделать глупое замечание о задачах осведомителя: «Ну, короче, доносчик». Олендорф сухо заметил: «Нет, господин Ауэ, речь идет не о доносительстве. Мы не просим вас стучать, нам наплевать, рассказывает ли ваша домработница антипартийные анекдоты. Нас интересует сам анекдот, ведь это показатель настроений народа. Отделы гестапо достаточно компетентны, чтобы обнаружить врагов государства, это не входит в обязанности службы безопасности, органа в большей степени информирующего». Потом, в Берлине, я постепенно вернул себе его расположение, во многом благодаря посредничеству профессора Хёна, распрощавшегося с СД, но охотно общавшегося с Олендорфом. Иногда мы вместе пили кофе, Олендорф даже приглашал меня к себе, чтобы поговорить об опасности последних ошибок Партии и поделиться своими мыслями о возможности их преодоления и исправления. В тот период Олендорф еще не полностью посвятил себя СД, он занимался научными исследованиями в университете Киля и позже приобрел огромный авторитет в рейхсгруппе «Хандель», в отделе по делам торговли. Когда я наконец завербовался в СД, Олендорф, как и доктор Бест, стал мне покровительствовать. Обостряющийся конфликт с Гейдрихом и сложные отношения с рейхсфюрером ослабили его позиции, но не помешали занять в формировавшейся РСХА пост амтсшефа III, начальника управы имперской службы безопасности. В Претче все судачили о причинах перевода Олендорфа в Россию; говорили, что он неоднократно отказывался, пока Гейдрих, заручившись поддержкой рейхсфюрера, не заставил его принять назначение, чтобы ткнуть носом в грязь.

Просмотров: 6

Близко Зейберта я не знал; в Берлине в СД он возглавлял департамент Д (экономика). Серьезный, искренний, сердечный человек, превосходный экономист, получивший образование в университете Геттингена, здесь он, как, впрочем, и Олендорф, явно чувствовал себя не на месте. Преждевременное облысение у него еще усилилось после отъезда из Германии; но, несмотря на высокий с залысинами лоб, на озабоченное выражение лица, на старый шрам, рассекавший подбородок, в нем сохранилось что-то юношеское, мечтательное. Он встретил меня дружелюбно, представил другим коллегам, а затем, когда Олендорф нас оставил, проводил в кабинет Ульриха, показавшегося мне придирчивым, мелочным бюрократом. «Оберфюрер несколько легкомысленно относится к процедуре оформления, — желчно заметил он. — Вообще-то сначала требуется послать запрос в Берлин, затем дождаться решения. Нельзя же вот так брать людей с улицы». — «Оберфюрер нашел меня не на улице, а в казино», — возразил я. Он снял очки и, прищурившись, взглянул на меня: «Позвольте, гауптштурмфюрер, вы шутите?» — «Вовсе нет. Если вы и вправду думаете, что наша затея трудноосуществима, я доложу об этом оберфюреру и вернусь в свое подразделение». — «Нет, нет, нет, — он почесал кончик носа. — Просто дело сложное, поймите. Столько возни с бумагами! Но, так или иначе, оберфюрер уже отправил курьера к бригадефюреру Томасу. Когда мы получим от него ответ, и если этот ответ окажется положительным, я перешлю документы в Берлин. На все это понадобится время. Возвращайтесь пока в Ялту и зайдите ко мне в конце отпуска, не раньше».

Просмотров: 4

Ночью мы двигались вперед, а днем прятались в лесу, я спал или читал Флобера и со своими спутниками разговаривал мало. Во мне накипала бессильная злоба. Я не понимал, зачем покинул дом у Альт-Драхейма, сердился, что меня выманили оттуда, и теперь я, как дикарь, вынужден бродить по лесам, вместо того, чтобы жить спокойно. Наши лица заросли бородами, форма задубела от высохшей грязи, ноги под корявой материей сводило судорогой. Питались мы кое-как — только тем, что удавалось найти на брошенных фермах или объедками, которые выкидывали беженцы. Я не жаловался, но сырое сало мне казалось отвратительным: без хлеба долго не удавалось избавиться от ощущения, что весь рот покрыт жиром. Мы постоянно мерзли, но огня не разжигали. Повсюду видны были ужасные следы войны. Все крупные населенные пункты, которые мы ночью обходили стороной, заняли русские. Еще на подступах в темноте мы слышали, как пьяные солдаты поют и стреляют в воздух. Иногда в деревнях оставались немцы, среди брани и восклицаний русских мы различали их испуганные, смиренные голоса, часто раздавались крики, в основном кричали женщины. Но даже это было во сто крат лучше, чем сожженные деревни, куда нас толкал голод. На улицах разлагалась дохлая скотина, от домов несло гарью и трупным запахом, в поисках еды мы проникали внутрь и неизбежно натыкались на изуродованные, часто обнаженные тела женщин, даже старух и десятилетних девчонок с пятнами крови между ног. Впрочем, и в лесу нам то и дело попадались мертвецы. На перекрестках на мощных ветвях столетних дубов гроздьями висели трупы — чаще всего ополченцы, несчастные жертвы чересчур усердных фельджандармов. Опушки были усеяны трупами, один молодой человек, голый, лежал на снегу с подогнутой ногой, безмятежный, как Повешенный на XII карте Таро, пугающий своей странностью. Светлые воды в лесных озерцах тоже осквернены были трупами, и мы проходили мимо, страдая от жажды. В тех лесах и рощах мы встречали и живых, обезумевших от страха штатских, неспособных сообщить нам никакой информации, и солдат, поодиночке и небольшими группами пытавшихся, как и мы, пробраться через линии русских. Ни солдаты ваффен-СС, ни солдаты вермахта не соглашались идти с нами, видно, боялись попасть в плен вместе с офицерами СС высшего звена. Это заставило Томаса задуматься. Он настоял, чтобы мы уничтожили военные билеты и прочие документы и сорвали погоны, на случай, если мы все же попадем в лапы русским. При этом, опасаясь фельджандармов, решил — довольно нелогично — не снимать нашей красивой черной формы, не слишком уместной в данных обстоятельствах. Все решения он принимал единолично, а я соглашался без лишних размышлений.

Просмотров: 3