Цитата #402 из книги «Благоволительницы»

Томасу все-таки удалось организовать мне встречу с Шульцем. «Поскольку дело твое не особо продвигается, думаю, стоит пообщаться с ним. Только постарайся вести себя деликатно». Напрягаться мне не пришлось: Шульц, невысокий, тщедушный, с изуродованным глубоким поперечным шрамом ртом, постоянно бормочущий что-то себе в усы, выражался до того неопределенно, что я едва его понимал, а он все перелистывал мое досье и не давал слова вставить. Я заикнулся о своем интересе к международной политике Рейха, но Шульц, похоже, не принял этого к сведению. Из нашего разговора следовало, что на меня обратило внимание высшее руководство, и надо дождаться моего выздоровления. Не слишком обнадеживающе! Томас со мной согласился: «Хорошо бы прислали запрос на конкретную должность непосредственно из Франции. В противном случае тебя отправят неведомо куда, в Болгарию, например. Там, конечно, тихо, но вино отвратное». Бест советовал мне связаться с Кнохеном, но слова Томаса натолкнули меня на идею получше: я же в отпуске и не обязан торчать в Берлине.

Просмотров: 5

Проснулся я в толпе детей. Они взяли меня, Томаса и Пионтека в кольцо и молча разглядывали нас. Все в лохмотьях, грязные, со спутанными волосами, на многих атрибуты немецкой формы, кители, каски, грубо обкромсанные шинели. Кое-кто вооружился сельскохозяйственным инвентарем, мотыгами, граблями, лопатами, другие — винтовками и самодельными автоматами. Взгляд недетский, твердый и угрожающий, хотя большинству было лет десять-тринадцать, а кое-кому не исполнилось и шести. За спинами мальчишек держались девочки. Мы поднялись, и Томас вежливо поздоровался. Самый старший, тощий белобрысый парень, в шинели штабного офицера с красными бархатными отворотами, надетой поверх черной танкистской куртки, шагнул вперед и рявкнул: «Вы кто?» Он говорил по-немецки с явным акцентом фольксдойче из Рутении или, может, даже из Баната.«Мы немецкие офицеры, — с расстановкой ответил Томас. — А вы?» — «Боевая группа «Адам». Генерал-майор Адам — это я, а это моя команда». Пионтек прыснул со смеху. «Мы из СС», — сказал Томас. «Где ваши погоны? — парень сплюнул. — Вы — дезертиры!» Пионтек перестал смеяться. Томас сохранял хладнокровие: «Мы не дезертиры. Мы были вынуждены оторвать погоны, есть опасность попасть в лапы большевиков». — «Штандартенфюрер! — крикнул Пионтек. — Чего вы разговариваете с сопляками? Вы не видите, они чокнутые? Задать им хорошую трепку!» — «Пионтек, замолчи», — велел Томас. Я под пристальными, фанатичными взглядами детей впал в оцепенение. «Нет уж, я им сейчас покажу!» — заорал Пионтек, вынимая из-за спины автомат. Парень в офицерском пальто подал знак, и полдюжины мальчишек кинулись на Пионтека, стали колошматить его лопатами и таскать по земле. Один замахнулся мотыгой и ударил Пионтека по щеке, выбив ему зубы, потом из орбиты вылетел глаз. Пионтек истошно вопил, но удар дубинкой, размозживший ему лоб, заставил его замолчать. Дети продолжали бить, пока голова Пионтека не превратилась в красное месиво. Меня охватила паника, а у Томаса ни один мускул не дрогнул. Когда дети отпустили труп, старший крикнул еще раз: «Вы — дезертиры, и мы вас повесим как предателей!» — «Мы не дезертиры, — холодно повторил Томас. — Мы выполняем специальное поручение фюрера в тылу у русских, а вы только что убили нашего шофера». — «Где ваши документы, чтобы доказать это?» — настаивал мальчик. «Мы их уничтожили. Если бы русские взяли нас в плен, они бы догадались, кто мы, нас бы пытали и заставили говорить». — «Докажите!» — «Проводите нас до немецких линий и убедитесь». — «Нам больше заняться нечем, кроме как сопровождать дезертиров, — прошипел парень. — Я позвоню начальству». — «Как угодно», — спокойно отреагировал Томас. Сквозь толпу протиснулся мальчонка лет восьми с коробкой на плече. Ко дну ящика от боеприпасов с русской маркировкой были привинчены болтики и вбиты кружки из цветного картона. Сбоку свисала консервная банка, соединенная с ящиком проводом, длинный металлический стержень, антенна, держался на креплении, на шее у мальчишки болтались настоящие наушники связиста. Он нацепил наушники, водрузил ящик на колени, повертел цветные кружки, потеребил провода, поднес консервную банку к губам и громко несколько раз повторил: «Боевая группа «Адам» вызывает командный пункт! Боевая группа «Адам» вызывает командный пункт! Ответьте!» Потом высвободил ухо из огромных, явно ему не по размеру, наушников. «Они на линии, герр генерал-майор, — отрапортовал он белобрысому. — Что я должен сказать?» Старший обратился к Томасу: «Ваше имя и звание!» — «Штандартенфюрер СС Хаузер, прикреплен к полиции безопасности». Парень повернулся к малышу: «Спроси, подтверждают ли они задание штандартенфюрера Хаузера из зипо». Мальчуган повторил сообщение в консервную банку, подождал и потом заявил: «Они ничего не знают, герр генерал-майор». — «Неудивительно, — возразил Томас с потрясающей невозмутимостью. — Мы напрямую подчиняемся фюреру. Дайте мне позвонить в Берлин, и он подтвердит вам все лично». — «Лично?» — со странным блеском в глазах переспросил командовавший группой парень. «Лично», — уверил Томас. Я окаменел, от смелости Томаса у меня кровь в жилах стыла. Белобрысый кивнул, малыш снял наушники и протянул их вместе с консервной банкой Томасу. «Говорите. И в конце всегда добавляйте: «Прием»». Томас прижал наушники к уху, взял банку и заладил: «Берлин! Берлин! Хаузер вызывает Берлин. Отвечайте». Потом произнес: «Штандартенфюрер Хаузер, по особому поручению, с докладом. Мне надо поговорить с фюрером. Прием… Да, я подожду. Прием». Дети вытаращились на Томаса, челюсть назвавшегося Адамом слегка тряслась. Томас вытянулся по стойке смирно, щелкнул каблуками и крикнул в консервную банку: «Хайль Гитлер! Штандартенфюрер Хаузер из гестапо на проводе, господин фюрер! Прием». И продолжил после паузы: «Мы с оберштурмбанфюрером Ауэ возвращаемся со специального задания, мой фюрер! Мы встретили боевую группу «Адам» и просим подтвердить нашу миссию и наши личности. Прием». Он помолчал, потом сказал: «Есть, мой фюрер. Sieg Heil!» И протянул банку и наушники парню в офицерской шинели. «Он хочет говорить с вами, герр генерал-майор». — «Это фюрер?» — голос его звучал глухо. «Да. Не бойтесь. Он добрый человек». Мальчик медленно принял наушники, надел их, выпрямился в струнку, вскинул руку в салюте и заорал: «Хайль Гитлер! Генерал-майор Адам в вашем распоряжении, мой фюрер! Прием!» И дальше: «Есть, мой фюрер! Слушаюсь, так точно! Зиг Хайль!» Когда он отдавал наушники малышу, в его глазах стояли слезы. «Это был фюрер, — торжественно объявил он. — Фюрер подтверждает вашу миссию и личности. Сожалею, что так получилось с шофером, но он сделал неудачное движение, мы же не знали, что у него на уме. Моя группа к вашим услугам. Что мы можем для вас сделать?» — «Мы должны целыми и невредимыми добраться до наших линий, чтобы передать секретную, жизненно важную для Рейха информацию. Вы можете нам помочь?» Парень отошел в сторону, посовещался со своими дружками. Вернулся: «Хотя мы проникли в сосредоточение большевистских сил, чтобы уничтожить их, мы можем проводить вас до Одера. На юге есть лес, проскользнем под носом у этих скотов. Мы вам поможем».

Просмотров: 5

Мы поехали обратно. Хоть я и не давал никаких указаний шоферу, он двинулся за колонной евреев, к улице Мельникова. Немецкие солдаты нам по-прежнему не встречались; только на перекрестках, на углу ботанического сада и еще там, где пересекаются улицы Артема и Мельникова, выставили контрольные пункты. Тут я и стал свидетелем первого в этот день происшествия: фельджандармы избивали бородатых евреев, с длинными пейсами, в одних рубахах, по-видимому, раввинов. Они были красные от крови, рубахи насквозь пропитались, женщины кричали, в толпе поднялось страшное волнение. Потом фельджандармы схватили раввинов и куда-то поволокли. Я наблюдал за людьми: они понимали, это читалось в их наполненных страхом глазах, что раввины обречены, но еще надеялись, что убьют только служителей культа. В конце улицы Мельникова перед еврейским кладбищем проход сузили, установив противотанковые заграждения и колючую проволоку, охранявшиеся теперь солдатами вермахта и украинскими полицейскими. Здесь начиналось оцепление, пройдя сквозь такое «горлышко», вернуться назад евреи уже не могли. Зона сортировки находилась чуть дальше, слева, на пустоши перед огромным христианским Лукьяновским кладбищем. Его окружала длинная и довольно низкая стена из красного кирпича, за которой поднимались в небо высоченные деревья, с одних листья уже облетели, другие еще стояли красные и желтые. Напротив, со стороны улицы Дегтяревской, выстроились ряды столов, мимо которых проводили евреев. Я увидел почти всех наших офицеров: «Давно начали?» Гефнер показал головой на север: «Да, уже несколько часов. Где вы пропадали? Штандартенфюрер сердится». За каждым столом стоял унтер-офицер нашего подразделения, рядом с ним переводчик и солдаты; на первый стол евреи клали документы, на второй — деньги, ценности, украшения, на третий — ключи от квартир с бирками с разборчиво написанным адресом и, наконец, на последний — одежду и обувь. Они, наверное, что-то подозревали, но молчали; все равно деваться некуда, зона полностью оцеплена. Некоторые евреи пытались заговорить с полицейскими, но украинцы окриками и ударами загоняли их обратно в толпу. Дул пронизывающий ветер, я мерз и очень жалел, что не взял пуловер; иногда порыв ветра доносил до нас приглушенный треск выстрелов, но евреи как будто его не слышали. За рядами столов наши аскарисы целыми тюками таскали в грузовики конфискованную одежду; машины уезжали в город, где мы заранее устроили сортировочную. Я перебрал стопку документов, их сваливали в кучу посреди участка, чтобы потом сжечь. Разорванные паспорта, трудовые книжки, профсоюзные билеты, продовольственные талоны, семейные снимки; самые легкие бумажки раскидал ветер, ими было покрыто все вокруг. Я разглядывал фотографии: негативы и отпечатанные в ателье портреты мужчин, женщин, детей, бабушек, дедушек, младенцев с пухлыми щеками; иногда попадалась карточка, сделанная во время отпуска, момент счастья, нормальная жизнь до всего этого. Я вспомнил фотографию, которую я, учась в коллеже, хранил в тумбочке рядом с кроватью: портрет прусской семьи до Мировой войны, три юнкера в парадной форме и девушка, видимо их сестра. Я уже забыл, как у меня появилась эта карточка, возможно, я ее купил у старьевщика или продавца открыток во время одной из редких прогулок. Тогда я чувствовал себя совершенно несчастным, меня за серьезную провинность насильно запихнули в пансион (это произошло во Франции, куда мы переехали через несколько лет после того, как испарился мой отец). По ночам при свете луны или под одеялом с карманным фонариком я часами во всех подробностях изучал свое сокровище. Меня все мучил вопрос: почему я вырос не в такой чудесной семье, а в этом губительном аду? Еврейские семьи на развеянных по ветру фотографиях казались счастливыми; ад для них наступил сейчас, прошлое исчезло навсегда, теперь они могли только с тоской вспоминать о нем. Евреи в нижнем белье стояли возле столов и дрожали от холода; украинские полицейские отгоняли в одну сторону мальчиков и мужчин, в другую — женщин и маленьких детей; женщин, детей, стариков сажали в грузовики вермахта и отвозили к оврагу; остальные шли туда пешком. Меня догнал Гефнер: «Вас ищет штандартенфюрер. Имейте в виду, он просто в бешенстве». — «Почему?» — «Он обижен на обергруппенфюрера, навязавшего ему два своих батальона полиции. Он уверен, что обергруппенфюрер хочет один почивать на лаврах после Aktion». — «Глупость какая». Подошел Блобель, он уже выпил, лицо его блестело. Он сразу набросился на меня: «Какого черта, где вас носит? Почему вас нужно ждать часами?» Я отдал честь: «Штандартенфюрер! У СД есть и свои собственные задачи. Я исследовал обстановку, чтобы, если понадобится, предотвратить любой инцидент». Блобель немного остыл: «Ну и?» — проворчал он. «Все в порядке, штандартенфюрер». — «Хорошо. Вам туда, выше. Бригадефюрер изъявил желание видеть всех офицеров».

Просмотров: 4

Утром окрестности окутал густой туман. Из спальни я не мог различить ни березовую аллею, ни лес, ни даже край террасы. Я распахнул окно, снова услышал, как капли падают с крыши и далеко в лесу гнусавит сарыч. Я босиком спустился на первый этаж и вышел на террасу. Снег на плиточном полу холодил ноги, от свежего воздуха по коже побежали мурашки, я облокотился о каменные перила. Обернулся: фасад дома, продолжение парапета исчезли, растворились в дымке, у меня было ощущение, что я отделился от мира и плыву. Мое внимание привлекла фигура в заснеженном саду, которую я приметил накануне. Я нагнулся, чтобы лучше рассмотреть, ее наполовину обволакивал туман. Она снова напомнила мне труп, теперь уже труп девушки, повешенной в Харькове, лежавшей на снегу в Профсоюзном саду, грудь которой обглодали собаки. Я дрожал, кожа горела, холод сделал ее чрезвычайно чувствительной, голый бритый член, бодрящий воздух, окружавший меня туман — все это вызывало фантастическое чувство наготы, абсолютной, почти безобразной. Фигура исчезла, наверное, просто какая-то неровность земли, я и думать о ней забыл, прижался к перилам и дал волю рукам. Оргазм, как отдача при выстреле, откинул меня назад, я упал на занесенную снегом плитку террасы и лежал, оглушенный, дрожа всем телом. Я как будто различил чей-то силуэт в тумане, женскую фигуру, бродившую возле меня, расслышал крики вдалеке, но, вероятно, это я сам орал, хотя вместе с тем я осознавал, что все происходит в тишине, и ни один звук не сорвался с моих губ, не нарушил спокойствия серого утра. Фигура вышла из тумана и легла рядом со мной. Я на снегу промерз до костей. «Это мы, — шептал я в лабиринт ее маленького, круглого ушка, — это мы». Но фигура молчала, и я понимал, что это не «мы», а я, только я. Я вернулся в дом. Меня трясло, тяжело дыша, я катался по коврам, чтобы вытереться насухо. Потом спустился в погреб. Наугад вытаскивал бутылки вина, дул сверху, чихал от поднимавшихся облаков пыли, читал этикетки. Стылый, сырой запах погреба проникал в ноздри, мне было приятно ощущать подошвами ног ледяной, влажный, почти скользкий земляной пол. Я выбрал бутылку, откупорил ее штопором, висевшим на веревке, и стал пить из горла. Вино текло изо рта на подбородок и на грудь, я снова возбудился. Фигура теперь стояла за стеллажами и тихонько покачивалась, я предложил ей вина, но она не шевельнулась. Я лег на пол, она уселась верхом, и пока она мной пользовалась, продолжал хлебать из бутылки. Я плюнул в фигуру вином, но она не обратила на это внимания и не перестала скакать на мне. Раз от разу мой оргазм был более острым, болезненным, мучительным, отросшие крошечные щетинки раздражали кожу и член, и, когда возбуждение спало, под красной, сморщенной кожей выступили крупные зеленые вены и сетка маленьких фиолетовых. Однако я не унимался, бегал с громким топотом по дому, по спальням, по ванным комнатам, вызывал у себя эрекцию всеми мыслимыми способами, но не кончал, потому что уже не мог. Я играл в прятки, зная, что искать меня некому, я уже не отдавал себе отчета в действиях, просто тупо следовал импульсам тела, хотя мой разум оставался светлым и ясным. Чем больше я теребил свое тело, тем меньше оно мне служило, тем чаще превращалось в препятствие. Я старался хитростью одолеть эту толстокожесть, проклинал его, распалял, возбуждал, доводя до безумия, но возбуждение имело холодную, почти асексуальную форму. Я совершил массу непристойных, инфантильных поступков. В комнате прислуги я опустился на колени на узкой кровати и воткнул себе свечку в анус, с трудом зажег фитиль и крутился и так, и сяк, роняя капли горячего воска на задницу и обратную сторону мошонки, дрочил, уперев голову в железную раму кровати. Потом я на корточках срал в очко в темной клетушке, туалете для слуг. Бумагой я пользоваться не стал и мастурбировал, стоя на лестнице черного хода, терся грязной задницей о перила. От вони, ударившей в нос, меня повело, и, кончая, я чуть не полетел со ступенек кувырком, в последний момент удержал равновесие и расхохотался. Осмотрел следы дерьма на дереве, я тщательно вытер их кружевной салфеткой из гостевой комнаты. Я скрежетал зубами, смеялся, как сумасшедший, и заснул, растянувшись на полу в коридоре. Проснулся страшно голодным, сожрал все, что нашел, и выпил еще одну бутылку вина. Снаружи стелился туман, наверное, уже наступил день, но время определить было невозможно. Я отпер чердак, там было темно, пахло мускусом, на пыльном полу отпечатались мои следы. Я взял кожаный ремень, перекинул его через балку и приготовился показать фигуре, тихонько прокравшейся за мной, как я маленьким мальчиком вешался в лесу. Когда шею сдавило, член опять напрягся, а я испугался и, чтобы не удавиться, встал на цыпочки. Я дрочил, пока сперма не брызнула через чердак, и, кончая, всем весом повис на ремне, так что, если бы фигура меня не поддержала, точно задохнулся бы. Потом отцепился и упал в пыль. Фигура, словно маленький жадный зверек, на четвереньках обнюхала мой дряблый орган, но от моих простертых рук увернулась. С фигурой я возбуждался медленно, и она накинула мне на шею один из ремней. Когда, наконец, член встал, она освободила мне шею, связала ноги и бросилась на меня. «Теперь ты сожми», — сказала она. Я сдавил ее шею большими пальцами, и фигура на корточках, ступни на полу, поднималась и приседала на мне. Ее дыхание с резким свистом вырывалось из губ, я сжал сильнее, ее лицо страшно надулось и побагровело, язык вывалился изо рта, она даже не могла хрипеть и, кончая, вцепившись ногтями в мои запястья, сходила под себя. Я вопил, ревел и бился головой об пол, бесился, рыдал, но не от отвращения, не потому, что эта женская фигура, упорно не хотевшая становиться моей сестрой, обоссала меня, нет, не потому. Я смотрел, как она, задыхаясь, кончала и писала, и видел повешенных в Харькове, при удушении мочившихся на прохожих. Я видел девушку, которую мы повесили в зимний день в парке за памятником Шевченко, молодую, здоровую, цветущую. Дошла ли она до оргазма, когда ее вздернули, и когда она наделала в трусы? Кончила ли, когда с петлей на шее, извивалась и дергала ногами? Кончала ли вообще, она ведь была слишком юная, пережила ли она это, прежде чем оказаться на виселице? Как мы посмели повесить девочку? Я рыдал и не мог остановиться, воспоминание о ней привело меня в совершенное отчаяние, моя Дева Мария Снежная. Тут не было угрызений совести, я их не испытывал и не считал себя виноватым. И не думал, что все могло или должно было развиваться по-другому, просто понимал, что значит повесить девочку: мы ее задушили, как мясник удавливает быка, бесстрастно, потому что того требовали обстоятельства, потому что она совершила глупость и заплатила за нее жизнью. Таковы правила игры, нашей игры. Но мы же повесили не свинью, не теленка, которых убивают, не задумываясь, чтобы потом съесть их мясо, а девушку. Возможно, маленькой девочкой она была счастлива, и вот теперь вступила в жизнь, в жизнь, полную убийц, и не сумела спастись, девушка, такая же, как моя сестра, может, тоже чья-то сестра, ведь и я чей-то брат. И подобная жестокость не имела названия, какой бы ни была реальная необходимость, она разрушала все. Если мы уж это сделали, казнили девушку, значит, мы на все способны. Больше нет гарантий. Моя сестра могла сегодня весело писать в туалете, а завтра облегчаться, болтаясь на веревке, что лишено было всякого смысла. Вот почему я плакал, я больше ничего не понимал и хотел быть один, чтобы ничего не понимать и дальше.

Просмотров: 5

Корзина через люк въехала внутрь лодки, в зал; оттуда я с сопровождающим поднялся по винтовой лестнице, а потом спустился по длинному коридору. Все здесь было из алюминия, олова, латуни и прочного полированного дерева: очень красивая машина, честное слово. Человек в котелке остановился у обитой тканью двери и нажал на маленькую кнопку. Дверь открылась, он жестом велел мне войти, а сам остался снаружи.

Просмотров: 5