На вторую же неделю ученья добился того, чего хотел — стал в своей ступени (так назывались классы) первейшим. Других учителя и за вихры таскали, и тупыми лбами о столы поколачивали, и лозой, а Лёшку знай нахваливали.
Человек был высок, с суровым лицом, которое казалось ещё мрачней из-за чёрной повязки, закрывавшей один глаз. Одет незнакомец был в тёмно-коричневый кафтан, такого же цвета кюлоты, полосатые чулки и грубые башмаки с пряжками. Из-под треуголки свисали полуседые космы. По одежде — то ли лекарь, то ли дворецкий, только больно уж важен. Не ряженый ли?
То гвоздик, то другой, то скобку пожимает.
Журавлёва друзья по дороге не встретили, Дмитрия же увидели, когда вошли в дом — и в такой позиции, что оба переменились в лице.
Засопев, дворянский сын отодвинул соседа локтем — желал видеть чудесное превращение во всей доскональности.
— Сие от запорожского товарищества к великим государям посланник, пан пулковник Симон Галуха. Приехал со мной, добиваться казачьего жалованья, нечестно задержанного Васькой Голицыным, — учтиво полукруглым, очень понравившимся Лёшке жестом показал гетман на толстого и красномордого, будто по самую макушку налитого киселем, дядьку. Макушка у дядьки была невиданная: наголо обритая, но с длинным-предлинным волосяным клоком, что свисал чуть не до ворота.