Теперь-то мозги у мастера шевелились резво, да что проку? Поздно. Ничего не исправишь.
— Я всего лишь курьер, хоть и доверенный. Господин тайный советник своё здоровье со мной не обсуждает. А если и обсуждал бы, я бы не стал о том пересказывать третьим лицам, — бухнул Алёша с солдатской прямотой.
Больше, чем боли, ужасался сейчас Дмитрий позора. Дворянского сына по голому бить — стыдно это. В самом-то телесном наказании зазору нет. В детстве, бывало, и тятя порол, когда было за что. Да и при царском дворе раза два доставалось, по юношеской глупости: но били не кнутом, чем воров бьют, а батогами и с сохранением чести, через рубаху.
— Я знаю, ты — искусный механикус, с золотой головой и золотыми руками. А ведаешь ли взрывное дело?
Сторож Алёшку видел, кричал что-то в спину, но гнаться не стал. Что объявляться — только себе хуже, мальчик еще в дороге решил. Ну их, бояр с князьями. То ли наградят, то ли живьем сожрут. Дело-то тёмное.
Новоспасская колокольня стояла не впритык к храму, а на некоем отдалении, ближе к братским палатам — хорошему белокаменному зданию в три жилья, где располагались иноческие кельи. Монастырь был богатый, почтенный, издревле заступник перед Богом за Романовых, когда те еще хаживали в простых боярах. Тем странней показалось Никитину, что сия обласканная царями обитель оказалась пристанищем для государевых врагов. Или же это сам государь оказался супротивником праотеческих святынь? Правдой было и то, что при Петре, не как при его старшем брате, отце или деде, Новоспасский подзахудал без августейшего призрения, пооскудел. В звоннице сиротливо висел один-единственный великий колокол, все средние и мелкие пошли в переплавку. Пожалуй, не с чего было братии сердечно молиться Господу о государевом здравии…