Гость сидел на почетном месте, пил из кубка ренское вино (Василиска раз попробовала — гадость). Вблизи родственник оказался старше, а глаза — чудные, жёлтые — так в княжну и впились.
«Единственная! Лишь Ей одной такое неистовство к лицу», — восторженно думал сотрясаемый Никитин, по-прежнему храня молчание.
— И ещё троих мужиков побили насмерть. В Аникееве с ночи вопль да плач — не только по убитым. На ворота ваши сургуч поклеили. Сказано, отпишут вотчину на государя. За вами, Никитиными, людям хорошо жилось. Что дале-то будет?
Та, о которой он пел, не была похожа на румяную зарю. В остальном же песня была правдивая.
Снова заговорил Шкура, самый из всех рассудительный.
— Истукан! Бревно бессердечное! Скажешь ты мне правду или нет! Сговорились вы все меня терзать!