С треском и грохотом помост рухнул на землю.
Жизнь лежит передо мной, будто длинный-предлинный лист, вроде тех, на которых писали в древние времена, когда бумагу не резали на страницы, а сворачивали в свиток.
Я же занял отличную, стратегически выгодную позицию: остался на трапе, так что при желании мог и видеть происходящее наверху, и заглянуть вниз, на батарейную палубу, где расчеты приготовились открыть огонь. Если Степаныч оказывался неподалеку, я пригибался. Боцмана я все-таки опасался больше, чем вражеских ядер, — тем более что ни одно из них, благодаря беспрестанному маневрированию «Беллоны», в нас еще не попало.
— Как ше там пудет чисто? Медицина, Платон Платонович, штука крясная. Кроффь. Кной. Испрашнения.
— За ней бечь? — пролепетал я. — А ты как же?
Забегая вперед, скажу, что после этого случая мой страх высоты навсегда будто отрезало. Мачты манили меня, как в детстве притягивал ночной рейд, весь в огоньках корабельных фонарей. Но на рейд мальчишке было не попасть, а ванты — вот они. Всякую свободную минуту (особенно ночью, когда никто не видит) я норовил потратить на это волнующее упражнение: лазал по вантам и ходил по реям, причем скоро научился делать это, не держась за канаты. Довольно было представить, что идешь по лежащему на земле бревну, а качка делала задачу еще увлекательней — как приноровиться к волнам и сохранить равновесие. О том, что могу упасть, я и не думал. Всегда ведь можно ухватиться за канат — вон их сколько свисает.