Москва шевелилась огнями. В шевелении огней спутывались и распутывались яркие нити шоссе и проспектов. Мелкие улочки со слабыми затухающими огнями отрывались от сплетений, как нити от клубка. Внизу была ночь, но для Москвы это не имело особого значения. Москва не спит никогда, она лишь вздремывает иногда отдельными своими жителями.
И точно: не успели они дожевать рыбу, как у Чимоданова завибрировал мобильник.
– Грибок на балконных дверях, – ответил Эссиорх.
Мост становился выше, а озеро под ним глубже. Участки хрупкого моста перемежались участками, где из досок выступали шипы и острые стекла. Обойти их не получалось – приходилось наступать. Боль была реальной, но ран не оставляла. Ирка проходила такие участки решительно и смело: видимо, принимала всякую боль как данность и не старалась сократить ее или уменьшить. Меф же всякий раз стремился минимизировать потери, ступить поосторожнее, похитрее, на самые мелкие стекла, и это его замедляло.
Ирка, полная благородства, была готова на все. Всех подменять. Брать на себя самую тяжелую работу. От Трехкопейной девы с ее благородством отмахивались, так как это всех путало. К тому же не спать четыре дня невозможно.
– Любопытная история, – Лигул оттолкнул от себя пальцем закапанное кровью перо. – В одном городе жили два мальчика. Одному шесть лет, другому – три или четыре. Просто соседи по подъезду, но так умилительно дружили, что младшего всегда отпускали со старшим. Идут, за ручки держатся – такие гномики! Мамы капали слезами! Только строго-настрого велели, чтобы старший не водил младшего через дорогу, к недостроенным корпусам больницы. Но они все равно тайком ходили, и младший никогда не выдавал старшего. Верность идеалам дружбы, хи-хи. И вот однажды они забрели в самый конец стройки и решили забраться в подвал. Это была, конечно, идея старшего. Он стоял снаружи и проталкивал младшего ногами в окно. «Прыгай!» – и разжал руки. Он думал, там низко, ну полметра от силы. «Казалось – оказалось» – вечный ключ к прозе жизни.