Странный у нас с ним был спор. Я, торговец картинами, сражался за голые факты. Он, полицейский, полагал, что может толковать намерения художника. К тому же он заранее знал, какие вопросы я задам. У меня появилось неприятное ощущение возникшей между нами ментальной связи, и, по-моему, он тоже это почувствовал. Во всяком случае, мы замолчали и уставились на картину.
В последний раз я катался в метро давно. Подростком ездил на машинах — ловил такси или передвигался с Тони на серебристом «роллс-ройсе» 1957 года выпуска. К «роллс-ройсу» прилагался молчаливый шофер-бельгиец по имени Том. Тони очень боялся отпускать меня в метро, и его можно понять. Представьте себе Нью-Йорк восьмидесятых. А теперь представьте вредного, агрессивного пацана, белого, к тому же недомерка, в грязном вагоне, набитом всякими подонками. Вы бы тоже беспокоились. Естественно, меня эти ограничения свободы только озлобляли. Поэтому я покупал жетоны на проезд при любом удобном случае или даже прыгал через турникет, если особенно припирало пощекотать нервы. Viva la revolución.
— Я серьезно. Пока я рос, он казался мне абсолютно бездушным человеком. Человеком, для которого важно одно — прибыль. Так и есть. И понимаешь, какая подлость: я ухитрился выбрать, пожалуй, единственную профессию, в которой требуется еще большее бездушие и большая страсть к деньгам.
Мне открыла женщина в сером брючном костюме, черной хлопковой блузке, простеньких серебряных сережках в форме букетиков.
— Тони, никуда они не денутся, твои рисунки. Подождут.
— Мне показалось, вы с ней подруги, — сказал я Энни.