— Да, вот пожалуйста, прошу ознакомиться. Всего на начальном этапе потребуется восемьдесят две тысячи сто сорок два рубля. Это с учетом закупки стали, меди, латуни и бронзы для производства двухсот арифмометров. Дальше, если будет спрос, мы перейдем на самообеспечение… — Швед запнулся, мгновение помолчал и осторожно добавил: — Но это при условии, что мы планируем производить, как вы указали, по пятьдесят тысяч арифмометров в год. Если мы, как я предлагал ранее, ограничимся сотней в неделю, то расходы можно снизить в шесть раз.
Боже, как она была хороша! Я почувствовал, как у меня оторвалась и отлетела пуговица на ширинке «трансваальских штанов» (а что, умный предприниматель использует любую возможность сделать промоушен продукции своих предприятий). Черт, надо было сразу сказать Кацу, чтобы ставил не пуговицы, а крючки. Вот пожалуйста, мне теперь в ее присутствии из-за стола не выйти.
— За те слова на Парижской выставке. — Я вздохнул. — Что сказать? Вы совершенно верно меня там просчитали. Я не мог позволить племяннику увлечься вами, но воздействовать на него в тот момент было совершенно бесполезно. Пришлось воздействовать на вас. У меня получилось, однако с тех пор я чувствую себя последней сволочью…
— Когда голод наступил, разъяренные горожане схватили своего бывшего кумира и привели его на суд Папы. И тот его казнил. А Флоренция потом еще несколько десятилетий выбиралась из той ямы, в которую вверг ее Савонарола, совершенно искренне пытавшийся установить справедливость хотя бы здесь, в этом отдельно взятом городе… — Я вздохнул, помолчал немного, бросая испытующие взгляды на ребят, которые находились под сильным впечатлением от моего рассказа, и продолжил: — Несправедливость — это плохо. И с ней стоит бороться. Но каким путем?.. Один — взять то, что есть, и поделить заново, по справедливости. Вот только как ее определить, настоящую и полную справедливость? Ведь я-то, например, уверен, что я достоин большего, а Никша обойдется — он криворукий, за ним через раз все переделывать приходится. А Никша думает наоборот — и у него своя правда. Он хоть и криворукий, а сильный, и ежели что поднять и перенести, так всегда его зовут. А кто-нибудь третий скажет: я ж на вас, охломонов, еще и готовлю, мне большая доля. Так до драки дойдет! И будем все драться до тех пор, пока не найдется кто-нибудь самый сильный и не прекратит свару, в которой будет изрядно потрепано все, что собирались поделить по справедливости, а что-то и разбито вдребезги. И он заставит всех принять его правду и разделить все по его воле. А горожанам останется лишь шипеть по углам, потому что вслух можно будет только славить мудрость самого сильного да жаловаться этому сильному на соседей. И ладно, если сильный будет умным — тогда он действительно сможет хоть как-то воздать всем по заслугам и… кое-что приберечь на будущее или пустить в дело на общую пользу. А если нет? — Я закончил краткий экскурс в историю революции и СССР времен Сталина и окинул парней внимательным взглядом. — Но есть и другой путь — не делить, а множить. Ну вот представьте, ежели, скажем, в том же пятнадцатом веке у нас в России попытались бы все взять и поделить. Чего делить-то было? Бедный крестьянин жил в полуземляной курной избе, носил домотканину, а то и вообще одежку из вываренной хвои, имел полудохлую лошаденку. Если была овца, он уже считался зажиточным, а при корове — так вообще богачом. Дворянин был таким же нищим, разве что носил не домотканый армяк, а тегиляй да еще саблю имел плохонькую. «Взять» можно было только у зажиточных бояр, коих насчитывалось дай бог один на тысячу. Но даже если их вроде как немалое добро по всем раскинуть, вышло бы по одной рубахе на брата да по пяти копеек на семью. И как скоро они кончились бы?