А корпус высокой боевой машины из будущего-прошлого уже выпирал, вываливался наверх открывая взору все более широкие перспективы. Руки рвались, рвались снять предохранители пулеметов, которые он специально не снял. Он чувствовал, как течет под мышками пот, не глядя на кондиционер, не глядя на опыт. Как давно он не стрелял из пулемета, правда вчера для пробы, по фанерному щиту. Такой точный, убийственный огонь, ни противного шума, ничего. Отточенное, стерильное убийство, вот как это называется. Он не понял когда вражеские снаряды начали замыкать цепь. Не случилось ничего, ни визга, ни тупых глушащих ударов, сотрясения брони, ни грохота взрывов, ни дыма, ни копоти – бесшумная, невидимая резка, эдакая шинковка пуль на тонкие ломтики, как колбаски, не снимая шкурки и не оставляя крох. Те вдали, ясное дело, ничего не поняли. Палили и палили, потом, наверное, опомнились, стали по новой регулировать прицелы, и снова на гашетки, и снова мимо, откуда им знать, это у нас внизу водитель ученый, со степенями докторскими, мыслями академическими, небось сейчас, от безделья мозгового, ведет вычисления в голове разницы вероятностей попаданий в подвижную и неподвижную мишень с учетом релятивистских эффектов, а у них – у них парень деревенский жмет на курок и думает: «Вот опозорюсь-то перед ребятами, в такую большущую трехэтажную дуру не могу угодить очередью, все в молоко, позор!» Не позор, не позор это паренек, просто отстал ты от жизни, ушла она, голубок, вперед, не повезло тебе, бросили вас на бойню, а сказали, что на веселое развлечение. Дай солнце Фиоль тебе уцелеть и потом в госпитале, с легким ранением, рассказывать байки о волшебстве тобой лично наблюдаемом, как испаряются и проваливаются в четвертое измерение тридцатимиллиметровые пули целыми лентами и ящиками, только смотри не увлекайся, а то переведут в отделение для сумасшедших.