Напоследок огляделся Василек — светло, уютно. Смерть в таком гробу не страшная. Вышли, дверь снаружи камнем подперли, чтобы не скрипела. Баба Анисья через стекло рукой на прощание помахала.
Я бате кричу: «На хуй пошел!» — и деру от него. Он за мной, а у самого ведь дыхалка только в жопе осталась — устает быстро. Бежит, дороги не разбирает, ботинок ему под ноги брошу, а он через этот ботинок, мудачина бухой, и наебнется.
Николай Аристархович набросил на голову капюшон и сделался зловещим. Напоследок он украсился массивной пентаграммой, а Льнову дал крестик на булавочной иголке.
На следующий день он не смог подняться и пойти на работу, ибо чудовищно ослаб. В полузабытьи подобрал книгу стихов, выпившую, наверное, не меньше трети его крови. За сутки она высохла и топорщилась покореженными, бурого цвета, листами. Шрифт подсох какой-то черной корочкой, словно это была книга для слепых с выпуклыми буквами.
— Послушай, — запинаясь, произнес Любченев. — У меня в рюкзаке есть бомба. Я ее всю жизнь делал. Для такого случая… — он вытащил большую запаянную гильзу зенитного патрона. — Давайте… давай взорвемся. Это не больно…
Гостям сделалось весело и бате тоже — юмористом себя почувствовал. Он, чтобы как в прошлый раз было, за ремень схватился, ты как, мол, с матерью говоришь, а потом руками развел: «Все, сын, имеешь право!»