Санитары уселись по разные стороны от тела, а доктор, отодвинув перегородку, просунул в окошко голову.
Потом начался буддизм. Цыбашев любил его циничное ненавистничество. Он сладострастно закидывал удочки с наживкой из трактата о тридцати двух частях тела, призывающего осознать мерзость каждого члена в отдельности и потом ужасаться уродству всего организма: «Волосы, кишки, желудок, экскременты, желчь, пищеварительные соки, гной, кровь, сало, жир, слезы, пот, слюна, сопли, суставная жидкость, урина…» — и иная глупая университетская плотва клевала на трупного философского червяка.
— Ти такой славный. Честний. Редкость в мире. Сегодня счастливый для менья день! Толко не надо рюгаться, о'кей?
— Звонок в телефоне должен быть похож на звонок, а не на электронную шарманку. И ты много болтаешь…
Цыбашев помнил священника, отца Виктора. Он разительно отличался от того первого лжемитрополита, с которым Цыбашеву довелось встретиться в самом начале своей деятельности. Отец Виктор уже служил как положено, по требнику, но только после водосвятного молебна под одобрительным взглядом православного отца знахарка творила над освященной водой свои заговоры.
— Ах, черт, извините… С чего вы решили, что я нервничаю? Просто не по себе.