Бестужев вновь испытывал двойственные чувства. С одной стороны, смело можно предположить, что отныне сам он избавлен от всех и всяческих неприятностей со стороны как Гартунга, так и его здешних высокопоставленных конфидентов — всем им теперь не до Бестужева, не до Штепанека, наверняка охвачены другими тревогами, озабочены более шкурными вопросами. С другой… Невероятной силы удар по тому особому положению, какое заняла российская жандармерия в Париже, по многолетней налаженной работе. Гартунга, конечно, никто не вздумает арестовать, его надежно хранит дипломатический статус, и он преспокойно покинет в ближайшее же время страну… Никаких сомнений, очень скоро в российском консульстве на рю Гренель появится новый дипломат, с безукоризненными манерами, скромный и обходительный, чурающийся особой публичности — и именно он примет дела… но все равно, заранее можно предсказать, что не будет уже прежних достижений, никогда более не смогут коллеги Бестужева в Париже работать так вольготно…
— Ну-с? — с ухмылочкой спросил Бахметов, поднимая стопку. — Вы ведь, как человек взрослый и специфическую службу исполняющий, прекрасно понимаете, что сие означает? — Он наклонился через стол, глаза сверкали хмельным весельем. — А интересно, Алексей Воинович, ни у кого из вашего грозного ведомства руки не чешутся… а?
— Еще бы, — сказала Луиза. — Они меня пугали… — Она зябко передернулась. — В общем, ничего хорошего.
— В том-то и дело, что имеет, — сказала Луиза. — Мне было некогда разбираться в подробностях, это, в принципе, не мое дело, но инженер Олкотт клянется: аппарат Штепанека способен нанести по нынешней системе кинопроката сильнейший удар… Вот только в полной тайне сохранить все не удалось…
Он говорил отрывисто, резко, холодно — и Рокамболь понемногу сникал. Бестужев подумал, что разобьется в лепешку, но добьется для инспектора ордена — заслужил, право слово…