Но музыка осталась той же. Даже сейчас, когда он играет вполсилы, это удивительно насыщенный, золотистый и теплый звук, и даже в этой бесцветной мелодии интонации его осторожны, глубоки, насмешливы. Я встаю прямо у низкого края сцены.
— Ты мне нравишься, детка. Но я люблю свою жену. Все это я делаю ради Фойла.
Я прохожу по узким дорожкам. В кактусах есть какое-то упрямство. Солнце не хочет, чтобы они росли, ветер пустыни не хочет, чтобы они росли, засуха не хочет, ночные заморозки не хотят. И все равно они пробиваются наверх. Они ощетиниваются своими колючками, прячась за своей плотной оболочкой. И не сдаются ни на миллиметр. Я чувствую к ним симпатию.
— Как, например, на границе Бирмы, Лаоса и Таиланда, — говорю я, — например в Чианграе.
— Есть еще одно обстоятельство, — говорит он. — С двенадцати лет я полностью слеп.
Тут он видит следы и перестает обращать на нас внимание.