– Васильев, сударь, Степан Алексеич, Васильев! – закричали со всех сторон.
– Но, вероятно, после, – прервал я его, – потому что мы вот и пришли.
– Оттого, что он оскорбляет мать свою, – грозно проговорила наконец сама генеральша.
– Будьте же нежнее, внимательнее, любовнее к другим, забудьте себя для других, тогда вспомнят и о вас. Живи и жить давай другим – вот мое правило! Терпи, трудись, молись и надейся – вот истины, которые бы я желал внушить разом всему человечеству! Подражайте же им, и тогда я первый раскрою вам мое сердце, буду плакать на груди вашей… если понадобится… А то я да я, да милость моя! Да ведь надоест же наконец, ваша милость, с позволения сказать.
Снова раздалось ядовитое хихиканье Фомы Фомича. Дядя с беспокойством посмотрел на него и приметно сконфузился.
– Но, дядюшка, ведь она сумасшедшая! – вскричал я, забывшись, и сердце мое болезненно сжалось.