– Мы обедали с ним, и он спросил, следует ли сообщать об этом вам.
Далглиша разбудил вой ветра. Часы в гостиной как раз отзвонили трижды, и первой мыслью было: как странно, что такой нежный и ненавязчивый звук способен прорваться сквозь какофонию ненастья. Адам лежал и слушал. Сон понемногу уходил, ему на смену пришло сначала неопределенно приятное ощущение, потом легкое возбуждение. Далглиш любил эти монксмирские штормы. Удовольствие было знакомым и понятным: привкус опасности, иллюзия парения над хаосом и бездной, контраст между уютом постели и неистовством ночи. Адам не испытывал ни малейшей тревоги. «Пентландс» уже четыреста лет выдерживал натиск суффолкских ветров. Не рухнет он и сегодня. За минувшие годы Далглишу не раз приходилось слышать те же звуки. Четыреста лет люди лежали ненастными ночами под этим кровом и прислушивались к реву моря. Один шторм похож на другой; описать их можно лишь при помощи избитых клише.
– Я же сказала, мне не надо ничего. Я ухожу спать. И оставь меня, пожалуйста, в покое.
Он наклонился, чтобы инспектор, отчаянно подскакивающий на сиденье, смог засунуть руку ему в карман. Реклесс извлек сумочку, развязал шнур и высыпал содержимое себе на колени: пожелтевшую фотографию женщины в овальной серебряной рамке, катушку магнитофонной пленки, сложенное брачное свидетельство и золотое кольцо.
Третий путь к воде – лестница Синклера. Ступеньки вырублены в высоком береговом обрыве всего ярдах в пятидесяти от того места, где спускается к морю Кожевенный проулок, – и там волны вымыли в скальной породе углубление, как бы маленькую, уединенную бухточку. Только в ней убийца – если это действительно было убийство – имел возможность что-то делать с телом, не опасаясь быть увиденным ни с севера, ни с юга. Разве что наткнулся бы кто-нибудь из местных жителей, вздумавший прогуляться на сон грядущий по пляжу; но в этих местах после наступления сумерек по пляжу в одиночку не прогуливаются.
– Дигби вчера вечером был в «Сетон-хаусе». Я его сама привезла.