– Не расстраивайся, милочка, – звучным, прочувствованным голосом пропела Селия, бессознательно переходя на ту интонацию, с которой диктовала наиболее трогательные пассажи из своих произведений. – Мы все привыкли к Джастину. Они с Оливером всегда терпеть не могли ни Мориса, ни Дигби. Разве можно от этих людей ожидать соблюдения приличий, не говоря уж об уважении к памяти усопших! Боюсь, эти двое никого, кроме самих себя, не любят. Чистой воды эгоисты. Эгоисты и завистники. Они не могли простить Морису его писательского таланта. Сами-то они умеют только критиковать написанное другими и глумиться над творческим даром. О, это весьма распространенное явление – зависть окололитературного паразита к художнику. Вспомните пьесу Мориса. Оливер просто растерзал ее, ибо не мог смириться с чужим успехом.
– Два, пожалуйста. Но я сам приготовлю. А ты посиди и поговори со мной. Я, по-моему, слышал два телефонных звонка. Кто звонил первый раз?
Морису Сетону повезло с архитектором: его дом обладал главным достоинством загородного жилища – органично вписывался в местность. Серые каменные стены словно росли из вереска, венчая собой вершину холма в самой возвышенной точке на Монксмирском мысу. Северные его окна смотрели на Палтусовую бухту, с юга лежал как на ладони болотистый птичий заповедник и открывался вид на устье Сай-зуэлла. Приятное и строгое, без лишних претензий двухэтажное строение в виде буквы I, всего в пятидесяти ярдах от берегового обрыва. По-видимому, этому изысканному произведению архитектуры, точно так же как и мрачным бастионам «Настоятельских палат», было суждено когда-нибудь обрушиться в пучину Северного моря; но пока еще опасность не ощущалась. Высокий скалистый обрыв производил впечатление, надежности. Юго-восточная длинная стена дома почти целиком состояла из двустворчатых стеклянных дверей, выходящих на выложенную каменными плитами террасу. Здесь чувствовалось, что Сетон сам приложил руку к планировке – едва ли архитектор по своей инициативе установил на обоих концах террасы большие изукрашенные урны, из которых торчали чахлые, скрюченные на суффолкских ветрах кусты, да еще подвесил между двумя столбами табличку с вычурной готической надписью «Сетон-хаус».
– Тем более для какой-то проститутки в Сохо, – подхватила мисс Кэлтроп. – Мистер Сетон часто рассказывал мне о матери. Он ее обожал. Боготворил. Он чуть не скончался от горя, когда она умерла и отец женился вторично.
Хорошо помню ту ночь два с небольшим года назад. Весь день лило, дул шквалистый сентябрьский ветер. К вечеру, когда стемнело, непогода совсем разбушевалась. Мы работали с десяти утра. Дело шло туго. Морис бился над последним из серии коротких рассказов для одной вечерней газеты. Рассказы – не его жанр, он сам это знал. А тут еще срочно. Такую работу он вообще терпеть не мог. За весь день я оторвалась только два раза – в полвторого собрала легкий обед и в восемь приготовила сандвичи и суп. К девяти, когда мы кончили ужинать, ветер выл надрываясь, и слышно было, как на берегу грохочет прибой. Даже Морис не мог не понимать, что в такую погоду, затемно, я в своем кресле до дому не доберусь. Но отвезти меня на машине он не предложил, а то ведь пришлось бы завтра ехать за мной – хлопотно. Пусть я лучше останусь ночевать. Не поинтересовался, хочу ли я этого. Ему и в голову не пришло, что я могу не согласиться, что я предпочитаю пользоваться своей собственной зубной щеткой, своими собственными туалетными принадлежностями и даже спать на своей собственной кровати. Всякие там тонкости и деликатности – это не про меня. Он просто сказал, чтобы я достала простыни и постелила себе в комнате его жены, и сам зашел поискать, что мне надеть на ночь. Почему сам, я не знаю. Наверно, он впервые после смерти жены отважился открыть ее шкафы и выдвинуть ящики с ее бельем, а мое присутствие давало ему повод для нарушения этого запрета, ну и поддержку. Теперь я захочу – могу надеть любую из ее вещей, а могу изорвать в клочья, если мне вздумается, и мне уже почти смешно вспоминать ту ночь. Бедный Морис! Он совсем забыл, какие они хорошенькие, эти ажурные нарядные вещички из шелка и нейлона и как не подходят для моего скрюченного тела. Я видела, какое у него было выражение лица, когда его руки так трепетно их перебирали. О том, чтобы дать их мне, он и подумать не мог. Наконец, на самом дне нашлось то, что он искал: старая шерстяная ночная рубашка Алисы Керрисон. Дороти один раз, по Алисиному настоянию, ее надевала, когда болела гриппом и лежала в поту. Эту рубашку и протянул мне Морис. Была бы его судьба другой, поступи он в ту ночь иначе? Наверно, нет. Но мне приятно думать, что его руки, робко поднимавшие слой за слоем эту разноцветную дребедень, на самом деле выбирали между жизнью и смертью.
Обдумайте, пожалуйста, эти планы и сообщите мне Ваши предложения. Конечно, нам будут нужны доверенные лица, и я посоветуюсь с адвокатами по поводу деталей нового завещания. Пока, однако, я не делился этими мыслями ни с кем и надеюсь, что Вы поступите так же. После детальной разработки все это, конечно, станет достоянием широкой публики, но я решительно против любых скоропалительных заявлений. На вторую половину октября я, как всегда, приеду в «Клуб мертвецов», и тогда мы, надеюсь, сможем встретиться.