Ибыр встретил их висельниками. На большой березе над Сылвой раскачивались тела двух женщин-воровок. Дальше начиналась просторная луговина, вся загроможденная татарскими и башкирскими юртами, вогульскими шалашами, пермяцкими и остяцкими чумами, балаганами черемисов и мордвы.
В павыле Верваль взбунтовался отряд из Искора. Зырян, мол, искорцам не князь, и Михаил не князь; был бы здесь Качаим Искорский — его бы послушались, а сын его Бурмот Однорукий уже, считай, покойник. Два десятка искорцев бросили войско и одни, налегке, ушли вперед. Их нагнали у павыла Лангур. Стоймя вмороженные в лед, они частоколом перегораживали Лозьву.
Он не мог спать, не мог есть, не мог просто отдохнуть и целый день как потерянный слонялся по Искору натыкаясь на людей, а потом, обессилев, присел у этого костра. Его никто не трогал, не одергивал, ни о чем не расспрашивал. Пермяки помнили этого парня — он сумел убежать с поля, где московиты рубили качаимовых ратников. Видно, разгром так его потряс, что нужно время, чтобы прийти в себя, опомниться, охолонуть. Поэтому в толпе Вольга оставался одинок.
Кое-как подсушив одежду, они тронулись в путь дальше. Вольга всю дорогу бежал на лыжах рядом с нартами, чтобы не окоченеть. Лишь затемно они добрались до загона и керку.
— Тятя!.. — вдруг тихо воскликнула она, сорвалась с места и с разбегу ударилась Михаилу в живот, словно хотела спрятаться в отца, слиться с ним, как ручеек с озером. Это была семилетняя Аннушка.
— Здесь моя родина. Ну, что дальше? Мне не стало легче.