Вогулов не было весь день. Жарило июньское солнце. По опустевшим кривым улочкам посада бродила бесхозная птица. Курицы, квохча, комьями перьев взлетали на заборы от ошалевших от радости псов. Дрались петухи. По берестяным крышам шныряли осмелевшие коты. Гуси сами по себе важно плавали в Кемзелке.
— Пусто…— мрачно сказал Охрим, спрыгивая вниз. — Нету там никакой Золотой Бабы… Обманули, псы.
— Что ж мы, князя не убережем?.. — раздался в темноте неуверенный, одинокий голос.
Пам свернул на боковую тропинку в обход вершины горы, где росла священная ель — единственное живое дерево на Мертвой Парме.
Ухват внезапно ударил Ивана Большого в рожу и вслед за ним, не удержавшись, тоже полетел в кусты. Ратник вскочил первым, замахиваясь над Ухватом мечом.
Пьяные, непроспавшиеся всадники дико вопили, рвались с седел, горячили коней, вертели над головами мечи, подбрасывали копья. Пешие ополченцы, разгоняясь под уклон, ордой катились вслед коннице. Пермские дружины наваливались сверху на московитов, как грозовые тучи. Московиты стояли. Вольга упал на колени, словно мог схорониться в короткой траве. Он отстал почти от всех и оказался среди мертвецки пьяных и помятых в суматохе, что валялись по стану и по гребню холма. Он остался у врага! — и ужас этого преступления ключевым холодом окатил его душу.