— О, нет. У меня нет имени, и если ты пойдешь со мной, у тебя его тоже не будет.
Диамни молча протянул наброски учителю и тихонько сел рядом. Сердце художника отчаянно колотилось. Так было всегда, когда Лэнтиро смотрел его работы. Каков будет притвор? Коро надеялся на лучшее и отчаянно боялся худшего. Если Лэнтиро скажет «нет», картины не будет, хотя бы все остальные художники мира сказали «да».
Беспощадные, нелепые в своей старинной витиеватости слова разносились над замершей под радостным летним небом площадью. Усилившийся ветер швырялся пригоршнями белых лепестков, обдавая обезумевших смертных ароматом цветущих акаций и поздней сирени. Цветы были исполнены любви и радости, люди — ненависти и злобы.
Они помолчали, потом Эрнани спросил, как называется влетевшая в покой бабочка. Диамни ответил, и снова стало тихо. Они слишком хорошо понимали друг друга, чтобы разговаривать.
— Ну, ты же знаешь, — главное, не молчать, он должен говорить о брате, который, как всегда, проспал, но вот-вот появится, — Раканы пошли во всех Ушедших вместе и ни в кого в отдельности. И друг на друга мы тоже не походим. Ринальди говорил...
— Эорий Борраска... Мой Лорио, ты свободен до утра. Эория Беатриса нуждается в тебе сильней, чем кто бы то ни было. А я, — Эрнани взглянул на меч, который по-прежнему держал художник, — должен поговорить с мастером Коро.