Я открыла глаза и различила высоко над головой далекие погасшие огни софитов. Потерла ладонями лицо, поднялась, заметив удивление своих товарищей.
Афину я честно предупредил, но она ответила, что я могу не беспокоиться: ее сын целый день проводит у бабушки с дедушкой. А моя квартира имела то преимущество, что помещалась совсем неподалеку от банка, где она работала.
– Мальчишки в школе обозвали маму сатанисткой!
Она принялась собирать сухие ветки, то и дело чертыхаясь, когда укалывалась об острые шипы. Прошло полчаса, и мы не обменялись ни единым словом: я по-прежнему ощущала присутствие Матери и ликующее чувство от того, что нахожусь здесь с этой женщиной, кажущейся иногда совсем девочкой, которая доверяет мне и согласна сопровождать меня в этом поиске, непостижном порою человеческому разуму.
Я ждал звонка от Афины, чтобы вместе с нею отпраздновать победу. С каждым прожитым днем моя любовь к ней все меньше терзала меня, из источника страданий превращаясь в тихую заводь безмятежной радости. Я уже не чувствовал такого лютого одиночества, ибо знал, что где-то в пространстве наши души – души всех, кто был изгнан и теперь возвращался, – снова с ликованием празднуют свою новую встречу.
До сей поры эта тема у нас в семье была под запретом. Шерин знала, что она – наша приемная дочь, ибо бейрутский психиатр посоветовал рассказать ей, когда немного подрастет, всю правду. Но она никогда не спрашивала, откуда она, из какой страны, – для нее, как и для нас с мужем, отчизной был Бейрут.