– Погоди! – скоро окликнул меня красноармеец. – «Тетю, тетю»! А сам-то ты грамотный?
– Отдам… Ей-богу, отдам, – пообещал Григоренко.
– Василь, ты жив? – шепнул Куница, прижимаясь лицом к разбитому окну.
Три окна в нашем классе выходили к Старой крепости и два – на Заречье.
Женский крик: «Пожар! Горим!» – провожает нас. А мы не чувствуем под ногами ни круглых булыжников, ни проросшего в них влажного подорожника, задыхаясь и толкая друг друга, мчимся к заветной бульварной канаве.
Вчетвером мы зашли в Оськин двор. Удилище и сетка Петьки Маремухи по-прежнему стояли под крыльцом. Оськина мать сидела на завалинке и, сжав коленями макотру, лущила в нее прошлогоднюю кукурузу. Она терла один початок о другой. Золотистые зерна кукурузы глухо падали в большую, глазурью раскрашенную макотру.