— Кассета у меня в сумке, — сообщила она. — Достать? Послушаешь?
— С-сижу, — ответила она, клацнув зубами от холода. — Что случилось? Где ты был так долго?
— Мы все собрали, — пропищала вечно напуганная малышка Юля. — Все, что было, Егор Степанович.
Как далеко он ушел от того морозного дня и маленького вокзала, где московский поезд стоял всего три минуты, и от матери в ее нейлоновой нелепой шубенке и неизменной шапке, напоминавшей стог. Почему-то все женщины в городе носили такие шапки, пока не превращались в старух. Превратившись в старух, они начинали носить черные платки. В Гришином бедном фанерном чемоданчике на дне болтался репринтный Солженицын — символ свободомыслия и присутствия собственных взглядов на жизнь. Одет Гриша был в овчинный тулуп, который он сам именовал “дубленкой”, и самопальные джинсы, сваренные в цинковом корыте.
— Егор, — бормотал Димка, — ты больше не уйдешь, а? Ты заберешь меня домой, а? Ты только не уходи без меня, пожалуйста, Егор… Мне так больно… Ты правда заберешь меня домой? Мне ведь не кажется, что это ты?
— Мне некому больше позвонить. — Она тяжело дышала, но в истерике пока не билась, как и та, давешняя, которую он душил. — Они убьют Димку. Вашего брата. Спасите его, Егор Степанович!!!