Изо всех сил стараясь не хромать и от этого, и от усталости хромая больше обыкновенного, он заковылял к ее машине. Она обежала его и открыла ему дверь.
Впереди была единственная дверь, в самую большую комнату, почти круглую, “с фонарем”, с нелепым цветным витражом в верхнем переплетении рам, с истоптанным персидским ковром и голландской печью, которой не пользовались с восемнадцатого года, но и не ломали.
Рядом захрипела Аллочка, и Кира сильно вздрогнула, косясь в равнодушные спины. Они смотрели в окно, за которым была мертвая, как после ядерного удара, улица, и где-то снова тоскливо и тяжко завыла сирена.
– Не буду я тебя убивать. Ты убьешь сама себя. Самоубийство в порыве раскаяния. На том самом месте, где ты убила Костика. Все прошло гладко в тот раз. Пройдет и в этот. Почему бы нет?
Придется еще и полы мыть, будь он неладен, Аристарх Матвеевич, с его бдительностью!
То ли она не слушала, то ли ей было все равно.